U guzardagi bozorchaning kiraverishida, tagiga pastak kursicha qoʻyib oʻtiradi. Oldida ikkita xalta. Bittasida pista, bittasida qurut. Qish paytlari yonboshida tagi mix bilan teshilgan paqirda choʻgʻ ham boʻladi: qoʻlini isitish uchun. Uning moli xuddi magazindagi singari qatʼiy narx bilan sotiladi. Chumchuqning tuxumidek qurutning ikkitasi oʻn tiyin, pistaning stakani yigirma tiyin. Stakan ham antiqa: bir kaft pista solishi bilan toʻlib chiqadi. Ertalablari uning kayfiyati yomon boʻladi. Kulrang koʻzlari siyrak qoshi ostidan odamga oʻqrayib qaraydi. Qurut sanayotganda, stakanga pista solayotganda qoʻli titraydi. Bilganlar u bilan savdolashib oʻtirmaydi. Mabodo biron xaridor molining qimmatligini aytsa, baloga qoladi.
– Menga oʻrgatma, oʻv! – deydi koʻzlari gʻazabdan yonib. Jahli chiqqanidan sariq moʻylovi uchib-uchib qoʻyadi. – Zakunni sendan yaxshi bilaman! Senga oʻxshaganlarni deb qon toʻkkanman! – U gapining isboti uchun tarashadek qotib qolgan, bukilmaydigan oʻng oyogʻining tovonini oʻtirgan joyida yerga urib-urib qoʻyadi. – Koʻrdingmi?!
Kechqurunga borib sal chiroyi ochiladi.
– Ja-a-areniy semichka! – deydi ovozini baralla qoʻyib. Oʻtgan-ketganga iljayib qaraydi. Silliqroq juvonlar oʻtsa sariq moʻylovini burib boshini sarak-sarak qilib qoʻyadi. Yaqinroq kelgan kishi ogʻzidan arzon vino hidi gupillayotganini sezadi…
Bu – Dalavoy. Bir vaqtlar dadam tomorqadagi daraxtni kesgani uchun qamatmoqchi boʻlgan, keyin pora soʻragan Dalavoyning oʻzi. Uni deyarli har kuni koʻraman. Har koʻrganda koʻnglimda gʻalati xotiralar uygʻonadi.
* * *
Dalavoy nalugchi boʻlganidan keyin ayniqsa quturib ketdi. Yaqin atrofda “Dalavoy kelyapti”, desa choʻchimaydigan odam yoʻq edi. U gijinglagan qizil jiyron minib yurar, yaraqlab turgan etigi ham, galife shimi, “poʻrim” qilib qoʻyilgan sargʻish sochi ham oʻziga xoʻp yarashgan edi. Yelkasidan oshirib tashlab olingan charm tasmali sumkasi, qoʻlidagi qamchisi kishida qandaydir qoʻrquvga oʻxshagan narsa uygʻotardi. Odamlar uni koʻrganda azbaroyi hurmat qilganidan emas, qoʻrqqanidan salom berardi.
Urush endi bitgan, hammaning ahvoli oʻziga maʼlum… Dalavoy nalugchi soliqni oʻz vaqtida toʻlay olmagan odamlarning hovlisiga toʻppa-toʻgʻri otda kirib kelar, adi-badi aytishib vaqtini oʻtkazib oʻtirmas, namat bormi, samovar bormi, xullas, yaroqliroq biron buyumni baholab olib ketardi.
Odatdagi yoz oqshomlaridan biri edi. Oyim echkini sogʻib boʻlib, “nasibasini” emsin, deb uloqchalarni qoʻyib yubordi-da, oshxonaga kirib ketdi. Biri qora, biri oq ikki uloqcha onasining yeliniga yopishgancha oldingi oyoqlari bilan choʻkkalab dumchalarini likillatib-likillatib emishar, echki uzun, oqish kipriklarini yarim yumib maza qilib kavshanar edi. Oyim oshxonada goʻja pishirar, havoda tutun aralash piyozdogʻ hidi kezar, akam bilan men supada turib kim uzoqqa sakrash oʻynayotgan edik.
Bir mahal koʻcha tomondan tuyoq tovushi eshitildi. Darvoza sharaqlab ochildi-da, qizil jiyronning jilovidan tutgan Dalavoy nalugchi kirib keldi. Akam bir zum angrayib turdi, keyin ovozi boricha qichqirdi;
– Oyi!
Oshxonadan achishgan koʻzini ishqalab oyim chiqdi. Dalavoyni koʻrdiyu shoshib qoldi.
– Voy, voy, aylanay, – dedi ovozi titrab. – Assalomu alaykum. Yaxshi oʻtiribsizlarmi, oʻrgilay? Kelinim eson-omonmilar?
Dalavoy indamay bosh irgʻab qoʻydi. Uning avzoyi buzuq edi. Kulrang koʻzlari qisilib turar, qoʻlidagi ilondek qamchisini oʻynatib-oʻynatib qoʻyar edi.
– Voy esim qursin. – Oyim endi hushini toʻplagandek jilmaydi. – Nimaga qarab turibman? Oʻtiring, oʻrgilay. Hali-zamon ovqatim pishib qoladi. Men hozir…
Oyim koʻrpacha opchiqish uchun boʻlsa kerak, uy tomonga yoʻnalgan edi, Dalavoy qatʼiy bosh chayqadi:
– Yoʻq, mundoq keling.
Oyim taraddudlanib hovli oʻrtasida toʻxtab qoldi.
– Xoʻ-oʻsh, – dedi Dalavoy maʼnodor qilib. – Bu, naluglar koʻpayib ketibdi-ku, bu yogʻiga nima qilamiz?
Oyim jilmayishga urindi:
– Bilmasam, opovsi. Uch kundan keyin adasi maosh oladilar.
– Unisi uch kun deydi, bunisi besh kun deydi! – Dalavoy jahl bilan sariq qoshini chimirdi. – Nima, mening jonim temirdanmi? Yuraveramanmi u eshikdan kirib, bu eshikdan chiqib!
Oyimning koʻzlari tashvish bilan javdiradi:
– Nima qilaylik, opovsi, oʻtgan safar barkashni olib ketdingiz…
Oyimning gapi negadir Dalavoyni gʻazablantirib yubordi.
Kulrang koʻzlari qisilib, allaqanday koʻkish oʻt sachrab ketgandek boʻldi.
– Nima, barkashingizni uyimga oborib qoʻyibmanmi? – dedi ovozi jaranglab. – Zakun bor, bildingizmi?
Shu payt osmondan tushdimi, yerdan chiqdimi, allaqayoqdan gurji kuchugimiz paydo boʻldi. Xuddi hozir gʻajib tashlaydigandek toʻppa-toʻgʻri otning oyogʻiga yopishib ovozi boricha akillay boshladi. Jiyron yer tepinib pishqirdi. Boshini shiddat bilan koʻtargan edi, Dalavoyning jilov tutgan qoʻli siltanib qayrilib ketdi.
– Yoʻqol-e, padaringga laʼnat! – u jahl bilan jilovni tortdi. Itga qamchi oʻqtaldi. Kuchuk angillab qochdi. Biroq nariroqqa borib battar vovillashga tushdi. – Yeching anovini! – Dalavoy dagʻdagʻa bilan oyimga buyurdi.
Oyim bir zum koʻzlarini pirpiratib turdi-da, sekin, entikib soʻradi.
– Nimani, opovsi?
– Anovi govmish sigirni! – Dalavoy labining bir cheti bilan istehzoli kuldi. – Qoʻtir echkidan boshqa nimangiz bor oʻzi?
– Insof qiling, opovsi. Oʻzi bolalarning ogʻzini oqartirib turgan bisotimizda bor molimiz shu. Buniyam opketsangiz holimiz nima kechadi? Bir joylik odammiz-ku, oʻrgilay.
– Qanaqa gʻalcha odam bular oʻzi? – Jahli chiqqanidan Dalavoyning ingichka moʻylovi ucha boshladi. – Nima, sendaqalardan boshqa ishim yoʻqmi?! Davlat bor, zakun bor! Mana! – U qamchisini qoʻltigʻiga qistirdi-da, yelkasidan oshirib taqib olgan charm sumkasini ochdi. – Mana, – dedi oyimning burniga allaqanday qogʻozni tiqishtirib. – Oʻttiz kilo goʻsht, oʻn besh kilo yogʻ, yuz litr sut… Oʻqing, savod bormi oʻzi?
Oyim qogʻozga emas, Dalavoyning koʻziga termildi:
– Qoʻtir echki qanaqa qilib yuz litr sut bersin, opovsi, – dedi sekin.
– Iya! – Dalavoyning kulrang koʻzlari qisilib ket-di. – Hali davlatning zakuni bekor ekan-da! Tegishli joyda gaplashib qoʻymaylik tagʻin.
Oyimning rangi quv oʻchib ketdi.
– Jon ukam, – dedi yalinib. – Iloyo martabangiz bundan ham ulugʻ boʻlsin. Koʻrib turibsiz-ku…
– E, nimani koʻraman! Mana bu yerga hammasini yozib qoʻyibman-ku! Mana! Mana!
U qogʻozni “mana” deb shahd bilan koʻtargan edi, jiyron hurkib ketdi. Qattiq pishqirdiyu suvligʻini shiqirlatgancha bir siltagan edi, jilov Dalavoyning qoʻlidan chiqib ketdi. Qoʻltigʻiga qistirilgan qamchisi tuproqqa tushdi. Ot dumini gajak qilgancha darvoza tomon yoʻrtdi. Dalavoy jaholatda otning ketidan yugurdi. Bir sakrab jilovdan tutib oldi-da, sudragundek boʻlib boyagi joyga olib keldi. Engashib yerdan qamchisini ol-di-yu, kuchi boricha jiyronning boshiga soldi. Ot jon achchigʻida boshini silkitib oldingi oyoqlari bilan yer tepina boshladi. Ammo Dalavoyning baquvvat qoʻli jilovni burab olgan, har gal qamchi vizillaganida ot pishqirib suvligʻidan koʻpik sachratar, koʻzlari olayib qulogʻini ding qilgancha yer tepinar, biroq jilovini boʻshatolmas edi.
Dahshatdan chinqirib yubordim. Akam hamon angrayib turardi. Oyim yugurib kelib Dalavoyning qamchisiga osildi:
– Urmang, jonivorda nima gunoh!
– E, nari turing! – Dalavoyning koʻzlarida rosmana vahshiy oʻt yonar, oʻzining labi ham xuddi otiniki singari koʻpirib ketgan edi. U aʼzoyi badani titrab turgan otni jilovidan siltab tortgancha hovli burchagiga qarab yurdi. Bir qoʻlida jilov tutgan koʻyi ikkinchi qoʻli bilan echkining arqonini qoziqdan yecha boshladi. Oyim chumchuqdek chirqillab, echkining arqoniga yopishdi.
– Bermayman! – dedi nafasi qaytib. – Oʻldirsang ham bermayman.
Dalavoy arqonni yechib torta boshladi. Boyadan beri yonimda indamay turgan akam supadan sakrab tushdi-da, chopib borib arqonga yopishdi. Dalavoy u yoqqa tortdi, oyim bilan akam bu yoqqa. Oyimning roʻmoli yechilib, yelkasiga tushdi. Sochlari yoyilib ketdi. Echki ham xuddi hammasini tushungandek toʻrtta oyogʻini yerga tirab orqaga tisariladi. Endi ovozi oʻcha boshlagan kuchugimiz tagʻin “ishga kirishdi”. Qandaydir ingichkalashib ketgan tovushda alam bilan akillagancha, koptokdek pildirab chir aylana boshladi. Faqat men dahshat ichida qotib turar, nima qilishimni bilmas edim. Dalavoy arqonni sal boʻshatgan edi, boʻyni choʻzilib ketgan echki boshini silkitib, boʻgʻilib yoʻtala boshladi.
Ichkarida uxlab yotgan ukam shovqin-surondan uygʻonib ketdi shekilli, ayvonga ishtonchan chiqib burni oqqancha yigʻlay boshladi. Oyim Dalavoyning arqonni boʻshatganidan umidvor boʻlib yana yalindi.
– Hech boʻlmasa mana shu qora koʻzlarni oʻylang. Iloyo siz ham shunaqa qoʻsha-qoʻsha oʻgʻillar koʻring, ukam, – dedi harsillab.
Dalavoy arqonni qoʻyib yubormadi. Ijirgʻanib yuzini oʻgirdi:
– E, shunaqa qingʻir-qiyshiq bolalar koʻradigan boʻlsam, koʻrmadim-e!
Oyim tarsaki yegandek birdan seskanib ketdi. Bir zum Dalavoyga tikilib turdiyu arqonni qoʻyib yubordi. Qalin lablari titray boshladi.
– Ol! – dedi ovozi qaltirab. Oʻsha zahoti koʻzlari jiqqa yoshga toʻldi. – Oʻzimni soʻksang soʻk, bolalarimni nimaga haqorat qilasan, imonsiz! – Keyingi soʻzlar boʻgʻzidan yigʻi aralash nido boʻlib chiqdi. – Iloyo u dunyo bu dunyo tirnoqqa zor boʻlgin, bildingmi! Iloyo xonadoning chaqaloq yigʻisiga zor boʻlsin!
Dalavoy birpas bezrayib turdi-da, gʻudranib soʻkindi. Arqonni qoʻyib yuborib orqasiga burildi.
– Opket! – dedi oyim qatʼiyat bilan. – Erkak boʻlsang, soʻzingdan qaytma!
Dalavoy uch qadamcha yurgan joyida shartta burildi. Arqonni yulqib oldi-da, echkini eshik tomon sudrab ketdi. Echki hamon tixirlik qilib orqaga tisarilar edi. Boya onasini toʻyib emib olgan, endi hovlining allaqaysi burchagida yurgan uloqchalar dikonglab echkiga ergashdi. Akam jonholatda yugurib uloqchalardan birining orqa oyogʻidan ushlab qoldi. Uloqcha ayanchli maʼrab tipirchilar, akam qoʻyib yubormas edi. Dalavoy darvozaga yetganda ikkinchi uloqchani etigi bilan turtib ichkarida qoldirdida, bir qoʻlida ot jilovi, boshqa qoʻlida echki arqonini tutgancha eshikni qarsillatib yopib chiqib ketdi. Roʻy bergan voqeaning butun dahshatini endi tushungandek boʻldim. Echkim boʻlmasa, maydonchaga nima deb boraman? Vali bilan qanday oʻynayman? Toy bilanchi?
Oyim bir zum hovli oʻrtasida sochlari parishon turib qoldi. Keyin hamon yigʻlayotgan ukamning tepasiga keldi. Burnini etagiga artdi-da, koʻtarib uyga opkirib ketdi.
Qosh qorayganda darvozadan yugurgudek boʻlib dadam kirib keldi. Hamma gapni koʻchadan eshitgan shekilli, toʻppa-toʻgʻri uyga kirdiyu qoʻshogʻiz miltigʻini koʻtarib chiqdi.
Oyim dod solib miltiqqa yopishdi.
– Qamab qoʻyadi! – dedi chirqillab. – Nima qilmoqchisiz, qamab qoʻyadi!
– Qoch! – Dadam gʻazabdan qaltirab, tirsagi bilan oyimni nari surdi. – Bir boshga bir oʻlim!
– Kerakmas, Xudo xayringizni bersin, kerakmas.
Oyimning nolasi taʼsir qildi chogʻi, dadam holdan toygandek supaning chekkasiga oʻtirib qoldi. Tizzasi ustiga miltiqni koʻndalang qoʻygancha kaftlari bilan boshini changalladi…
– Davlatning odami bilan oʻynashib boʻladimi, – dedi oyim murosaga chaqirgan ohangda.
– Davlat unaqa deganmas! – dadam jahl bilan tizzasiga mushtladi. – Davlat, birovning oxirgi molini shilib kelasan, deganmas. Bu gap oʻsha piyonistaning oʻzidan chiqqan.
– Qoʻlida qogʻozi bor-ku, – dedi oyim yoshli koʻzlarini moʻltiratib.
– Tagʻin gapiradi-ya! – Dadam hammasiga oyim aybdordek yana tizzasiga mushtladi. – Hech kim unga unaqa qilasan, deb oʻrgatgan emas! Bu ablahning oʻzi davlatni odamlarga yomon koʻrsatib yuribdi. Shunga aqling yetadimi, yoʻqmi!
– Mayli. – Oyim yengining uchi bilan koʻzini artdi. – Ungayam boqqan balo bordir… Mayli, – dedi xoʻrsinib. – Shukr, urush bitdi, bu kunlar ham oʻtib ketar. Hademay bolalar katta boʻlib qoladi. – Dalavoyning boyagi gapi yana yuragini oʻrtab yubordi shekilli, oyimning ovozi titrab ketdi. – Oʻzimni soʻksa mayli edi, bolalarimni nimaga gapiradi…
…Onam aytganidek, oʻsha kunlar unut boʻldi. Turmush iziga tushib ketdi. Kunlardan birida oppoqqina, doʻmboqqina notanish xotin bir narsadan qoʻrqqandek hurkib darvozadan kirib keldi. Oyim aylanib-oʻrgilib unga peshvoz chiqdi. Notanish xotin oyim bilan koʻrisha turib hiqillab yigʻlab yubordi.
– Kuyovingiz yana urdi, – dedi sekin. Uning chap yuzi momataloq boʻlib ketganini endi koʻrdim.
– Kunora uradi. “Qisir sigirsan”, deydi. Boʻyimda boʻlmasa, nima qilay, opajon. “Seni ming taloq qoʻyib onasi oʻpmagan qizni olaman”, deydi. – Notanish xotin hoʻng-hoʻng yigʻlar, oʻpkasini tutib ololmasdi. – “Seni deb odamlarga yomon koʻrindim”, deydi. Nimani qoyil qipti? Topganini ichadi. Kecha mast boʻlib sizni gapirdi. “Shuyam qargʻagan edi”, deydi. Mahallaga qoʻshilolmasam, birovga hasrat qilolmasam. Burchak jinnisi boʻlib oʻtiribman. Kimga dardimni aytsam kuladi. Taʼnadan boshim chiqmay qoldi, aylanay opajon.
Bu – Dalavoyning xotini ekanini endi tushundim. Hayron boʻlib goh onamga, goh Dalavoyning xotiniga qarab turardim.
– Voy, gapingiz qurmasin! – oyim uning yelkasiga qoqdi. – Qoʻying-e, nima, men paygʻambar boʻpmanmi? Jahl ustida aytgan boʻlsam, ming marta qaytib oldim, oʻrgilay! – U choy quyib uzatdi. – Shuni oʻylab yuribsizmi hali? Qoʻying, oʻzingizni bosing. Meni aytdi dersiz, opovsi, ichingiz toʻla bola. Hali shunaqa qoʻsha-qoʻsha oʻgʻillar koʻrasizki, ogʻziga kuchi yetmaganlar uyalib qoladi, aylanay!
Dalavoyning xotini oyimga termilib turarkan, yoshli koʻzlari bilan jilmaydi:
– Aytganingiz kelsin, – dedi pichirlab.
Ammo Dalavoy aytganini qildi: xotinini qoʻyib yuborib, “onasi oʻpmagan” qizni oldi… Teshik munchoq yerda qolmaydi deganlari rost ekan. Dalavoyning avvalgi xotini Abdi degan aravakashga tegdi. Ora-chora bir bolasini koʻtarib, birini yetaklab oyimning oldiga kelib qolar, ikkovlari uzoq-uzoq chaqchaqlashib oʻtirishar edi.
Dalavoyning ikkinchi xotini ham tugʻmadi. Lekin bunisi “zakunni” bilish bobida oʻzidan qolishmas ekan. Dalavoy uni ham “qisir sigirsan”, deb bir marta urgan ekan, “tegishli joy bilan gaplashib qoʻydi” shekilli, nalugchilikdan boʻshatishdi. Biroq, Dalavoy otdan tushsa ham egardan tushmasdi. Hamon jiyronini gijinglatib “poʻrim” kiyinib yurar, faqat endi yelkasiga osib yuradigan charm sumkasi yoʻq edi.
Falokat qosh bilan qovoqning oʻrtasida turadi degan gap bor. Dalavoy bir kuni mast boʻlib kelayotganida ot hurkib sudrab ketibdi, degan gap tarqaldi. Beli bilan oyogʻi sinib kasalxonada yotdi. Uzoq yotdi…
…Hozir uni deyarli har kuni koʻraman. Guzardagi bozorchada oʻtirib pista sotadi:
– Ja-a-reniy semichka!
Bilganlar u bilan savdolashib oʻtirmaydi. Bilmaganlar sal jigʻiga tegishsa, tayoqdek qotib qolgan oʻng oyogʻining tovonini yerga urib-urib qoʻyadi. Gʻazabdan sariq moʻylovi uchib-uchib xirillaydi:
– Menga qara, oʻv! Zakunni sendan yaxshi bilaman. Senlarni deb qon toʻkkanman!
Har gal uni koʻrganimda gʻalati tuygʻular qiynaydi. Bir jihatdan achinaman. Ehtimol, u oʻz vazifasini bajargandir. Ehtimol, oʻsha paytda shunday qilish kerak boʻlgandir. Ammo insonning feʼli gʻalati. Yaxshi narsa esidan chiqsa-chiqadiki, yomonlikni unutishi qiyin. Ayniqsa, bu – bolalik xotirasi boʻlsa… Uni har koʻrganimda koʻz oʻngimda onamni haqorat qilgani xayolimga kelaveradi. Onamning jiqqa yosh toʻla koʻzlari tasavvurimda jonlanadi.
Oʻtkir HOSHIMOV
“Dunyoning ishlari”dan
Ma’lumotlarni rus tilida o‘qing👇
Он сидит у входа на рынок в Гузаре, под ним маленькая табуретка. Две сумки впереди. Фисташковый в одном, сухой в одном. Зимой есть уголь в ведре с гвоздем сбоку: руку согреть. Его товары продаются по фиксированной цене, как в магазине. Два кусочка сушеного воробьиного яйца стоят десять шиллингов, а стакан фисташек — двадцать шиллингов. Стакан тоже старинный: наполненный горстью фисташек. У него плохое настроение по утрам. Его серые глаза смотрели на мужчину из-под тонких бровей. Его рука дрожит, когда он насыпает фисташки в стакан. Те, кто знают, не станут с ним торговаться. Если покупатель скажет, что товар дорогой, у него будут неприятности.
— Не учи меня! — говорит он, его глаза горят от гнева. Его желтые усы трепещут от гнева. — Я знаю Закуна лучше тебя! Я пролил кровь за таких, как ты! — Чтобы доказать свою точку зрения, он стучит пяткой своей правой ноги, жесткой, как бритва, по земле, сидя. — Вы видели?!
Вечером красота откроется.
— Джа-а-арени семя! — говорит он хриплым голосом. Он смотрит на прошлое с улыбкой. Когда мимо проходят более гладкие молодые люди, он подкручивает свои желтые усы, и его голова выглядит остроконечной. Человек, подошедший поближе, замечает, что изо рта льется запах дешевого вина…
Это Далавой. Это сам Далавой когда-то пытался арестовать моего отца за то, что он срубил дерево в хуторе, а потом просил взятку. Я вижу его почти каждый день. Каждый раз, когда я его вижу, навевают странные воспоминания.
* * *
Далавой особенно взбесился после того, как был клячкой. Рядом не было человека, который не побоялся бы сказать: «Далавой идет». Он ехал на расшатанной рыжей лошади, его сапоги блестели, штаны и светлые волосы, собранные в пучок, шли ему очень хорошо. Его сумка с кожаным ремешком на плече и хлыст в руке вызывали что-то похожее на страх. Когда люди видели его, они здоровались с ним не из уважения, а из страха.
Война закончилась, все знают ситуацию… Мытарь Далавай приходил прямо во дворы к людям, которые не успевали платить налоги вовремя.
Это был обычный летний вечер. Мама доила козу, дала козочкам испить свою «удачу» и пошла на кухню. Две козы, одна черная и одна белая, вцепились в вымя матери, пригибаясь передними ногами и облизывая хвосты, а коза жевала полуопущенными длинными распущенными ресницами. Мама готовила на кухне, в воздухе пахло дымом и луком, а мы с братом играли в прыжки в длину на платформе.
Вдруг с улицы послышался топот копыт. Ворота отворились со вспышкой света, и Далавой, держа под уздцы рыжего коня, вошел.Мой брат на мгновение растерялся, затем закричал во весь голос;
— Эй!
Мама вышла из кухни, протирая воспаленные глаза. Он увидел Далавоя и поторопился.
— О, о, повернись, — сказал он дрожащим голосом. — Привет. Ты хорошо сидишь, моя дорогая? Моя невеста в безопасности?
Далавой молча кивнул. Его голос был сломан. Его серые глаза были прищурены, и он теребил кнут, как змею в руке.
— О, дай мне вспомнить. — Моя мать улыбается, как будто она пришла в сознание. — Что я смотрю? Садись и учись. Моя еда все еще готовится. Я сейчас…
Мама направлялась к дому, наверное, чтобы расстелить одеяло, Далавой решительно покачал головой:
— Нет, иди сюда.
Мама помедлила и остановилась посреди двора.
— Что ж, — многозначительно сказал Далавой. — Жалоб прибавилось, что будем делать с этим маслом?
Мама попыталась улыбнуться:
— Если я не знаю, все в порядке. Через три дня они будут оплачены.
— Этот говорит три дня, этот говорит пять дней! — Далавой сердито нахмурил желтую бровь. — Что, моя душа сделана из железа? Могу ли я войти в эту дверь и выйти из этой двери!
Глаза моей матери заблестели от беспокойства:
— Что же нам делать, голубушка, когда вы в прошлый раз баркаша унесли…
Слова моей матери почему-то разозлили Далавоя.
Его серые глаза сузились, а синяки, казалось, вспыхнули пламенем.
— Что, я взял твою лодку к себе домой? — сказал он звонким голосом. «Там есть Закун, ты знал?»
В этот момент то ли упало с неба то ли вышло из земли, но уже появился наш грузинский щенок. Только что он вцепился в ногу лошади, как будто был удивлен, и заплакал во весь голос. Джирон пнул землю и зашипел. Он яростно поднял голову, рука Далавоя, державшая поводья, дернулась и повернулась.
— Уйди, будь проклят твой отец! — он сердито дернул поводья. Собаку выпороли. Щенок понял и убежал. Однако он пошел дальше и завыл еще больше. — Сними! — с насмешкой приказал Далавой моей матери.
Мама на мгновение моргнула и спросила медленно, тяжело дыша.
— Что, мой дорогой?
— Эта мясная корова! Далавой саркастически усмехнулся одним уголком губ. — Что у тебя есть, кроме паршивой козы?
— Скажи честно, моя дорогая. Это то, что есть у нас в бисоте, от которого у детей белеют рты. Что произойдет, если вы сделаете это? Мы люди из одного места, учитесь.
— Что это за люди? — От злости затрепетали тонкие усы Далавоя. — Что, мне кроме тебя делать нечего?! Есть государство, есть закун! Вот! — Он сунул хлыст под мышку и открыл кожаную сумку, которую носил на плече. — Вот, — сказал он, засовывая матери в нос бумажку. — Тридцать килограммов мяса, пятнадцать килограммов жира, сто литров молока… Читай, ты грамотный?
Мать поймала взгляд Далавоя, а не бумагу:
— Как паршивая коза может дать сто литров молока, дорогая, — медленно сказал он.
— Да! Серые глаза Далавоя сузились.- Хотя указ штата еще недействителен! Давайте поговорим об этом в соответствующем месте.
Цвет моей матери потускнел.
— Мой брат Джон, — сказал он умоляюще. — Илоя, пусть твоя карьера будет еще выше. Понимаете…
«Эй, что я вижу!» Я тут все написал! Вот! Вот!
Он поднял бумагу, сказав «здесь», и Жирон ахнул. Он громко завизжал и завизжал водой, и поводья выскользнули из рук Далавоя. Его кнут, зажатый под мышкой, упал на землю. Конь вилял хвостом в сторону ворот. Далавой в неведении побежал за лошадью. Он вскочил, схватил поводья и притащил его на место, как гада. Он наклонился, поднял хлыст с земли и изо всех сил ударил им по голове Джирона. Лошадь в агонии покачала головой и лягнула землю передними ногами. Но сильная рука Далавоя натянула поводья, и каждый раз, когда кнут качался, лошадь визжала и пенилась от воды, и глаза ее и уши были закрыты, и она брыкалась о землю, но поводья не могли отпустить.
Я в ужасе закричал. Мой брат все еще был в замешательстве. Мама побежала и повесилась на плети Далавоя:
— Не бей, что с животным!
— Ну, отстань! — Глаза Далавая дико горели, губы пенились, как у коня. Он пошел к углу двора, тряся дрожащую лошадь под уздцы. Держа поводья в одной руке, другой начал отвязывать козлиную веревку от кола. Мать зачирикала, как воробей, и вцепилась в веревку козла.
— Я не буду! — сказал он, восстанавливая дыхание. — Я не сдамся, даже если ты меня убьешь.
Далавой начал развязывать веревку. Мой брат, который с самого начала молча стоял рядом со мной, спрыгнул с платформы и побежал цепляться за веревку. Далавой тянул сюда, мать и брат сюда. Мамин платок слетел и упал ей на плечи. Его волосы рассыпались. Коза, как будто все понимая, тянет свои четыре ноги по земле и откидывается назад. Теперь наш щенок, у которого начал пропадать голос, снова «заработал». Оно начало вращаться, как мячик, стонать от боли каким-то прореженным звуком. Только я замер от ужаса, не знал, что делать. Далавой немного ослабил веревку, и козел с длинной шеей покачал головой и закашлялся.
Кажется, мой брат, который спал внутри, проснулся от шума, вышел на крыльцо в одних штанах и начал плакать, пока у него не потекло из носа. Ойим снова умолял, надеясь, что Далавой ослабил веревку.
— Хотя бы подумай об этих черных глазах. — Илоя, ты бы тоже видел парочку таких мальчишек, брат мой, — сердито сказал он.
Далавой не отпускал веревку. Он с отвращением отвернулся:
— Ну, таких кривых детей я еще не видел!
Мать вдруг вздрогнула, как будто ее ударили. Он мгновение смотрел на Далавоя и отпустил веревку. Его толстые губы начали дрожать.
— Возьми это! — сказал он дрожащим голосом.Сразу его глаза наполнились слезами. «Если ты оскорбляешь меня, то почему ты оскорбляешь моих детей, неверующий!» — Следующие слова вырвались из его горла смешанным криком. «Илоя, этот мир и есть этот мир, ты это знаешь, ты знаешь!» Пусть семья Илойо плачет, как младенец!
Далавой постоял некоторое время и яростно выругался. Он отпустил веревку и обернулся.
— Опкет! — твердо сказала мама. — Если ты мужчина, не отказывайся от своего слова!
Далавой отвернулся на три шага. Он потянул за веревку и потащил козу к двери. Коза все еще лениво кусала в ответ. Бойя, накормивший мать и теперь гулявший в углу двора, последовал за козой. Мой брат подбежал и схватил одну из коз за заднюю ногу. Мой брат не отпускал жалких козлов. Дойдя до ворот, Далавой толкнул сапогом второго козла и оставил его внутри, держа в одной руке уздечку, а в другой козлиную веревку, захлопнул дверь и вышел. Мне казалось, что я понимаю весь ужас произошедшего. Зачем я хожу на детскую площадку, если у меня нет козы? Как мне играть с Вали? Что насчет свадьбы?
Мать на мгновение замерла посреди двора с растрепанными волосами. Затем он подошел к моему брату, который все еще плакал. Он вытер нос юбкой, поднял ее и пошел домой.
Папа вошел, как будто бежал через ворота, когда его брови потемнели. Кажется, он все слышал с улицы, зашел прямо в дом и вышел с винтовкой.
Моя мать вцепилась в пистолет.
— Он закроет его! — сказал он чирикая. — Что ты будешь делать, он тебя посадит!
— Убегать! — Отец, дрожа от гнева, локтем оттолкнул мать. — Одна смерть на одну голову!
— Не надо, бог с тобой, не надо.
Когда причитания матери возымели действие, отец как в изнеможении сел на край платформы. Он схватился руками за голову, положив винтовку крест-накрест на колено…
— Можно ли играть с государственным человеком, — примирительно сказала мать.
— Государство не такое! — Папа сердито стукнул себя по коленке. — Государство не говорит, что вы украдете чье-то последнее имущество. Это заявление исходило от самого пианиста.
— У него в руке бумага, — сказала моя мать, закатив юные глаза.
— Тагин говорит! — Папа снова ударил ее кулаком в коленку, как будто во всем виновата мама. — Никто не учил его этому! Этот идиот сам выставляет государство в плохом свете. Готовы ли вы к этому или нет?
— Хорошо. — Мама вытерла глаза кончиком рукава. — Может быть, с ним что-то не так… Ладно, — вздохнул он. — Спасибо, война закончилась, эти дни пройдут. Иногда дети вырастают. — Кажется, слова Далавой снова заставили ее сердце затрепетать, голос моей матери дрогнул. — Он бы меня поругал, зачем он про моих детей…
… Как сказала моя мама, те времена давно прошли. Жизнь упала на тропу. До одного дня,в ворота вошла совершенно незнакомая женщина, как будто чего-то боялась. Мама повернулась и повела его. Незнакомка заплакала, увидев свою мать.
— Твой зять снова ударил, — медленно сказал он. Теперь я увидел, что его левое лицо побледнело.
— бьет Кунора. «Ты бесплодная корова», — говорит он. Если я не высокий, что я могу сделать, сестра. Он говорит: «Я разведусь с тобой и женюсь на девушке, которую мать не целовала». — Неизвестная женщина громко плакала, не могла удержать легкие. — «Из-за тебя я плохо смотрелся в глазах людей», — говорит он. Чем вы восхищались? Он пьет то, что находит. Вчера он был пьян и говорил о тебе. «Шуям был проклят, — говорит он. Если я не могу присоединиться к соседям, если я не могу кого-то жалеть. Я сижу в углу. Если я расскажу кому-нибудь о своей боли, он рассмеется. У меня кружится голова, сестра.
Теперь я понимаю, что это жена Далавоя. Я удивленно посмотрел на мать и жену Далавоя.
— О, не говори! — мама похлопала его по плечу. — Подожди, я что, пророк? Если я сказал это в гневе, я тысячу раз брал обратно, привыкай! — Он налил чай и протянул ей. — Ты все еще думаешь об этом? Давай, нажми себе. Вы говорите, что вы сказали мне, что вы полное сердце ребенка. Вы еще увидите столько мальчиков, что тем, кто не в силах говорить, будет стыдно.
Жена Далавоя улыбается своими юными глазами, глядя на мою мать:
— Как скажешь, — прошептал он.
Но Далавой сделал то, что сказал: отпустил жену и взял девушку, «которую мать не целовала»… Правда, говорят, что дырявая бусина не остается на земле. Бывшая жена Далавоя трогала коляску по имени Абди. Время от времени он брал одного из своих детей и вел одного к моей маме, и они долго сидели и обнимались.
Вторая жена Далавоя тоже не родила. Но и этот не остался позади в главе познания «дзакун». Далавой тоже однажды ударил его, сказав, что он «бесплодная корова», и, видимо, тот «поговорил в нужном месте» и был освобожден от пыток. Однако, даже если бы Далавой спешился, он бы не спешился. Хамон по-прежнему был одет в одежду «порим», но у него больше не было кожаной сумки, которую можно было бы повесить на плечо.
Есть поговорка, что беда лежит между бровью и веком. Рассказывают, что однажды, когда Далавой был пьян, его утащила лошадь. Его госпитализировали с переломами спины и ноги. Это заняло много времени…
…Теперь я вижу его почти каждый день. Сидит и продает фисташки на рынке в Гузаре:
— Жа-а-рени семичка!
Те, кто знают, не станут с ним торговаться. Когда те, кто не знает, касаются плота, пятка его правой ноги, жесткой, как палка, ударяется о землю. Его желтые усы трепетали от гнева и шипели:
«Посмотри на меня, человек!» Я знаю Закуна лучше тебя. Я пролил кровь за тебя!
Каждый раз, когда я его вижу, у меня возникает странное чувство. Мне жаль одну вещь. Возможно, он сделал свою работу. Возможно, в то время это было правильно. Но человеческий глагол странный. Когда хорошее забывается,трудно забыть зло. Особенно, если это воспоминание из детства… Каждый раз, когда я его вижу, я вспоминаю, как он оскорблял мою мать. В моем воображении оживают глаза моей матери, наполненные слезами.
Откир ХОШИМОВ
Из «Произведения мира».
[/spoiler]