Agar dunyoda ikkita beozor odam boʻlsa bittasi Ermon buva. Agar dunyoda ikkita beozor odam boʻlsa yana bittasi – Ermon buvaning kampiri – Habiba buvi. Mabodo dunyoda ikkita yuvosh sigir boʻlsa bittasi Ermon buvaning ola sigiri. Agar shunaqa sigir dunyoda bitta boʻlsa shu sigirning oʻzi.
Ermon buvaning chap oyogʻi oqsoq: hassa bilan yuradi. Sigirining oʻng shoxi singan. Ola sigirning shoxi qandoq singanini hech kim bilmaydi. Ammo Ermon buvaning oyogʻi nega oqsoqligini hamma biladi. Biladi-yu, hamma har xil gapiradi. Oyimning aytishiga qaraganda, Ermon buvaning oyogʻi bosmachilar bilan urushda singan emish. Dadam boʻlsa boshqacha tushuntirgan. Qishloqni bosmachi bosganida Ermon buva daraxtga chiqib ketayotganda yiqilib, oyogʻi choʻloq boʻp qolganmish.
Xullas, nima boʻlgandayam u oqsoqlanib yuradi. Bahor paytlari ola sigirini yetaklab kelib qoladi. Qoʻlida hassa, sigirining butun shoxiga tuguncha ilib qoʻyilgan. Oʻtloqqa yetganidan keyin sigirning shoxidagi tugunchani oladi-da, oʻzini qoʻyib yuboradi. Belidagi qiyiqchasini tol soyasiga tashlab “bismillohu rahmonur rahim” deb maysa ustiga yonboshlaydi. Ola sigir shundoqqina uning yonida poyezddek pishillab oʻtlashga tushadi. Ora-chora shu ishim maʼqulmi, degandek egasiga qarab-qarab qoʻyadi. Shunaqa yuvosh sigirki, bolalar tagiga kirib emsa ham hoy, nima qilyapsan, deb qayrilib qaramaydi. Biroq bolalar Ermon buvani ham, sigirini ham qattiq hurmat qilishadi. Hatto joʻraboshimiz ham buvani koʻrishi bilan yuvosh tortib qoladi, ikki qoʻlini koʻksiga qoʻyib:
– Assalomu alaykum, buvajon, – deb salom beradi.
– Vaalaykum assalom, mullo boʻling, tasadduq, – deydi Ermon buva salmoqlab. Bari bir uning ovozi salmoqli chiqmaydi: xotinlarnikidek ingichka, ammo nihoyatda mehribon.
Uni har koʻrganda oyim aytib bergan Xizr esimga tushadi. Nega deganda Ermon buvaning sochi ham, soqoli ham, hatto koʻziga qayrilib tushgan oʻsiq qoshlarigacha oppoq. Oppoq yaktak, lozim kiyib yuradi. Habiba buvi kiyimini doim top-toza qilib yuvib, dazmollab beradi. Yaktagining delvagay yoqasidan koʻrinib turgan koʻkragidagi tuklariyam oppoq. Faqat ikki yuzi qip-qizil. Oyimning aytishiga qaraganda, farishtali odamning yuzidan nur tomib turarmish. Farishtaning qanaqa boʻlishini bilmaymanu, ammo Ermon buvani yaxshi koʻraman. Judayam yaxshi koʻraman.
U yonboshlab yotganicha yaktagining choʻntagidan nosqovogʻini chiqarib bir otim nosni tili tagiga tashlaydi-da, koʻzlarini qisib bahor oftobiga tikilgancha hassasini chertib xirgoyi qiladi:
“Tolda chumchuq sayraydi, koʻrsam koʻnglim yayraydi…”
Shunda endi yoʻlga kirgan ukam ishtonchan chopqillagancha uning yoniga keladi. Ermon buva xirgoyisini toʻxtatadi. Ukamning buti orasiga qoʻl choʻzib hazillashadi:
– Nosdan bering, otam, nosdan bering.
Ukam qitigʻi kelib qiqirlab kuladi. Ermon buva tirnoqlari qiyshayib ketgan barmoqlarini hidlagan boʻladi-da, ataylab aksa uradi.
– Ap-ap-ap-shu! Voy-boʻ! Nosingiz zoʻr ekan-ku, otam!
Ukam huzur qilib qiqirlaydi. Nariroqqa qochib boradi-da, tagʻin buvasiga “nos bergisi” kelib qoladi. Qaytib keladi. Keyin hammasi yangitdan boshlanadi.
Bir mahal oyim maydon chekkasida turib meni imlab chaqirayotganini koʻramanu yuguraman. Oyim qoʻlidagi obdastani uzatadi.
– Ma, buvangga oborib ber.
Bilaman, obdastada iliq suv bor. Bir qoʻlim bilan obdastaning bandidan, ikkinchi qoʻlim bilan joʻmragidan tutib halloslab chopib kelaman.
– Mang, buva!
Ermon buva hayron boʻlgandek qarab turadi-da, mamnun jilmayadi:
– Peshin boʻp qoldi deng, qoravoy? Barakalla! Umringizdan baraka toping, Poshsha qizim sizlarning rohatingizni koʻrsinlar.
Shunday deydi-da, bir qoʻlida hassa, bir qoʻlida obdasta panaga oʻtadi. Bir ozdan soʻng yuz-qoʻlini artib qaytib keladi. Qiyiqchani joynamoz qilib oʻt ustiga tashlaydi-da, pichirlab uzoq namoz oʻqiydi. Bolalar jimib qolishadi. Nihoyat u choʻkkalab oʻtirgancha ovozini chiqaradi.
– Ilohi omi-in! Yurtimiz tinch boʻlsin, u dunyoyu bu dunyo qirgʻinbarot boʻlmasin, ollohu akbar.
Bolalaru qizlar chuvillashib baravar salom berishadi. Ermon buva alik oladi-da, chordana qurib oʻtiradi. Boyagi tugunni shoshilmasdan yechadi.
– Qani qoravoylar! Qani popuklar, – deydi qandaydir tantanavor ohangda. – Dasturxonga marhamat. Uyalmanglar, tasadduqlar!
Dasturxonda zogʻora nonmi, arpa nonmi boʻlgan kuni hammamizga bayram. Koʻpincha unisiyam boʻlmaydi, bunisiyam. Biroq tutmayiz albatta boʻladi. Tutmayizni yeb olsangiz darrov qorningiz toʻyadi. Shunaqa shirin, shunaqa mazali! Men bir kaft mayizni ogʻzimga tashlaymanu uyga gʻirillayman. Oyim albatta choy damlab qoʻygan boʻladi. Olma choymi, boshqami, ishqilib choy-da! Shundoq qilib hammamiz birgalashib ovqatlanamiz. Oxirida Ermon buva dasturxonga fotiha oʻqiydi.
– Yaratgan neʼmatingga shukur! – deydi ingichka ovozda. – Ilohi omi-in! Yurtimiz tinch boʻlsin, u dunyoyu bu dunyo qirgʻinbarot boʻlmasin, ollohu akbar!
Ana undan keyin Oltmishvoyning taʼrifi boshlanadi. Oltmishvoy Ermon buvaning oʻgʻli. Habiba buvi koʻp tuqqan. Hammasi chillasi chiqmasdan oʻlib ketgan. Ammo Oltmishvoy boshqacha yigit-da! Bittayam kasal boʻlmagan. Menday paytida otni egarlab oʻzi choptirgan. Joʻraboshimizday boʻlganida ketmon bilan bir tanob yerni hashpash deguncha agʻdarib tashlagan. Oltmishvoy ana shunaqa yigit!
Avvaliga Habiba buvi oltmishta tuqqani uchun Oltmishvoyning oti shunaqa deb oʻylagan edim. Yoʻq, keyin tushundim. Oltmishvoy Ermon buva oltmishga kirganda tugʻilgan ekan.
– Mening Oltmishvoyimdaka yigit dunyoda yoʻq, – deydi Ermon buva har kungi gapini qaytarib. – Bunaqa yigitni xudo bitta yaratganu qolipini sindirib tashlagan! – U oʻzining hikoyasidan oʻzi zavqlanib ketadi. Nosqovogʻidan kaftiga moʻlroq solib tilining tagiga tashlaydi. – Mana, hozir nemisning dodini berib yuribdi. Oʻziyam Azob dengiz degancha bor-da, tasadduq! Bir shamol tursa bormi, har suv koʻtariladiki, togʻdek keladi. Ammo mening Oltmishvoyim azobdan qoʻrqmaydi. Rosa savalayapti, pashist demaganni! Komandiri mazasi yoʻq bola ekan! Oltmishvoy giroy boʻlib oʻldi, deb yozibdi… – Ermon buva birdan jimib qoladi. Oppoq quyuq qoshining tagidagi koʻzlari negadir yiltirab ketadi. Kuladimi, yigʻlaydimi hech kim bilmaydi. – Mana, meni aytdi dersizlar, – deydi ovozi titrab. – Erta-indin kirib keladi. Qoʻsha-qoʻsha ordin taqib kirib keladi. Oʻshanda kamandiriga xat yozaman. Oltmishvoyga aytib turaman, oʻzi yozadi. Sen bola, diyman, mazasi yoʻq bola ekansan, diyman. Mana, Oltmishvoyim keldi-ku, giroy boʻlib kirib keldi-yu, diyman.
Ermon buva sukutga choʻkadi. Bolalar ham, qizaloqlar ham jimib qolishadi. Ermon buva nosini tupuradi. Kaftining orqasiga labini artib sigiriga qarab qoʻyadi.
– Oltmishvoyim kelsa, sigirni sotib toʻy qilamiz, – deydi orzumandlik bilan. Keyin hassasini chertib xirgoyi qiladi:
“Tolda chumchuq sayraydi, koʻrsam koʻnglim yayraydi…”
Ermon buva qoʻshiq aytadi. Men boʻlsam unikiga oyim bilan borganim, Oltmishvoyning suratini koʻrganimni eslab ketaman. Aslida Ermon buvaning uyi hammamizniki. Ayniqsa tut oqarishi bilan qishloqning hamma bolasi Ermon buvanikiga koʻchib boradi. Uning devori juda past. Eshak minib oʻtsangiz, hovlisi koʻrinib turadi. Lekin bu hovliga devorning keragiyam yoʻq. Eshik doim ochiq turadi. Kirib borishingiz bilan doka roʻmolini u yoqqa tashlagan, bu yoqqa tashlagan Habiba buvi peshvoz chiqadi.
– Voy uyingga bugʻdoy toʻlgurlar, voy koʻpaygurlar, kela qolinglar, – deydi ovozi tovlanib. Oʻsha zahoti bolalar tutga tarmashadi. Tut ham egasiga oʻxshagan. Hovlining yarmini egallab yotadi-yu, ammo tik oʻsganmas. Shoxlari tarvaqaylab ketgan. Bemalol osilib chiqaverasiz. Shundoq boʻlsayam, Habiba buvi bolalarni tutga chiqarmaydi.
– Hoy koʻpaygur, osilma! – deydi chirqillab. – Yiqilib ketasan. Hozir buvangni chaqiraman!
Zum oʻtmay ayvon yonboshidagi pastak hujradan hassasiga tayanib Ermon buva chiqadi.
– Ie-iye, qoravoylar, kep qopsizlar-da! – deydi quvonib. – Qani, kampir, chodirni opchiq.
Habiba buvi qirq yamoq boʻlib ketgan chodirni olib chiqadi. Kamida oʻttizta bola qaldirgʻochdek tizilib chodirning toʻrt tarafidan ushlab turadi. Ermon buva oqsoqlagancha tut tagiga boradi-da, inqillab-sinqillab shoxga minadi. Habiba buvi pastdan turib uzun tayoq uzatadi. Ermon buva “bismillo” deb tayoqni bir urishi bilan duv etib tut yogʻiladi. Tut boʻlgandayam shunaqangi tutki, har bittasi pilladek keladi. Bolalar chodirni qoʻyib yuborgancha qiy-chuv qilib oʻrtaga tarmashadi. Yuqorida Ermon buvaning ingichka tovushi keladi.
– Shoshmanglar, popuklar, shoshmanglar qoravoylar, yana besh-oʻn marta qoqay, hammalaringga yetadi.
Qarabsizki, hammamiz tutga toʻyib olamiz. Ayvonda esa uchta kattakon xum qatorlashib turadi. Har bittasi mendek keladi. Habiba buvi shinni pishirib shu xumlarga toʻldirib qoʻyadi. Qish boʻyi qachon kelsangiz, shinniga toʻyasiz.
Shunday qilib, Ermon buva har qachon Oltmishvoyni gapirganida oyimga ergashib ularnikiga borganim esimga tushadi. Ayni tut pishigʻi edi. Ermon buva tut qoqib berdi. Habiba buvi yuvib, tozalab, sopol laganga toʻldirib keldi. Maza qilib yedik. Keyin Habiba buvi kuyunchaklik bilan tushuntirdi.
– Tut yurakni oʻrtab yuboradi, koʻpaygurlar. Yuringlar, choy ichamiz.
Oldinma-keyin tizilishib pastak hujraga kirdik. Tokchalarga eski barkashlar bezak qilib qoʻyilgan xonaga kirishim bilan eng avval nonga koʻzim tushdi. Bunaqangi chiroyli nonni birinchi koʻrishim edi. Ustiga sedana sepilgan, qip-qizil patir non. Qiziq, nonni negadir devorga mixlab qoʻyishibdi. Bir chekkasi kemtik.
– Oyi-i, non! – dedim yalinib.
Oyim yarq etib qaradi-yu, labini tishlab bosh chayqadi. Bildimki, onam uyalyapti. Endi Habiba buviga tarmashdim. Bilaman, dunyoda Habiba buvidan saxiy odam yoʻq.
– Buvi, non, – dedim yana oʻsha ohangda. Devordagi nonni koʻrsatdim. – Buvi, no-o-on!
Qiziq, negadir Habiba buvi bu safar saxiylik qilmadi.
– Bu nonga tegib boʻlmaydi, koʻpaygur, – dedi boshimni silab. – Qorningni qorachigʻidan aylanay, tegib boʻlmaydi. Bu non Oltmishvoy akangniki. Koʻrdingmi, bir chetini tishlab ketgan. Kelganida yana bitta tishlaydi-da, qolganini senga beraman. Ana, Oltmishvoy akang ham senga qarab turibdi.
Qarasam, nonda chindan ham Oltmishvoy akaning tishlagan izi koʻrinib turibdi. Nonning tagida esa oʻzining surati. Surat negadir sargʻayib ketgan. (Habiba buvining koʻz yoshi tomaverib sargʻayib ketganini keyin tushunganman). Suratda dengizchilarning kokildor shapkasini kiygan qop-qora yigit jilmayib turibdi.
– Qurut yeysanmi? – dedi Habiba buvi yana boshimni silab.
Oyimga qarasam, qovogʻini solib turibdi. Indamay qoʻya qoldim. Tashqariga chiqqanimizdan keyin onam dashnom berdi.
– Uyatga oʻldirding-ku, bolam. Nonni Oltmishvoy akangga atab qoʻyishibdi, bildingmi? Oltmishvoy akangdan qoraxat kelgan, tushundingmi?
Nimani tushundim, nimani tushunmadim, bilmaymanu, ammo Ermon buvaning gaplariga ishongim keladi. Erta-indin Oltmishvoy aka giroy boʻlib keladi. Ermon buva uning komandiriga xat yozdiradi. Sen yaxshi bolamas ekansan, deydi. Mana, Oltmishvoyim giroy boʻp keldi-ku, sen boʻlsang uni oʻldi deyapsan, deydi… Keyin ola sigirni sotib toʻy qilishadi.
Ermon buva Oltmishvoy akaning taʼrifini rosa keltirganidan keyin har kuni aytadigan afsonasini boshlaydi. Shu choʻpchagi menga hech yoqmaydi: qoʻrqaman. Ammo hadeb qaytaravergani uchun yodimda qolgan. Qiziq, negadir joʻraboshimiz xuddi shu choʻpchakni yaxshi koʻradi.
– Buva, – deydi yalinib. – U yurt bilan bu yurtni aytib bering.
Ermon buva jon deb rozi boʻladi.
– Boʻpti, qoravoylar, popuklar, yaqinroq kelinglar.
Aytmoqchi, Ermon buva hech qaysimizni otimizni bilmaydi. Oʻgʻil bolalarning hammasi uning uchun qoravoy, qizlarning hammasi popuk. Bundan tashqari, hech kimni sen demaydi, hammani sizlab gapiradi.
U nosni yana otib oladi-da, afsonasini boshlaydi:
– Bir bor ekan, bir yoʻq ekan… Bir-biri bilan qoʻshni turadigan ikkita yurt bor ekan. – Ermon buva birdan jimib qoladi-da, qizlardan biriga dashnom beradi. – Hoy popuk, ukangizni burnini artib qoʻying, tasadduq!
“Popuk” birovning ukasi boʻlsayam, etagini qayirib, yonida oʻtirgan bolaning burnini artishga majbur boʻladi.
– Barakalla! – deydi Ermon buva mamnun boʻlib. – Shundoq qilib desangiz, u yurtdagilar ham, bu yurtdagilar ham tinchgina bugʻdoyni sepib, molini boqib yurarkan. Ammo-lekin tasadduqlar, gʻalamis degani oʻsha zamonlardayam bor ekan-da! Oʻrtaga gʻalamis aralashib ikki yurtning orasini buzibdi. U yurtning ichiqora odamlari oʻz podshosini yoʻldan uribdi. “Bu yurtda shunaqangi yaylovlar borki ot minib uch kun choptirsangiz u boshidan bu boshiga yetolmaysiz”, debdi. “Bosib olsangiz xazinangiz oltinga toʻladi”, debdi. Bu yurtning ichiqora odamlariyam oʻz podshosini koʻngliga gʻulgʻula solibdi. “U yurtda shunaqangi bogʻ-rogʻlar borki, jannatga oʻxshaydi”, debdi. “Bosib olsangiz xazinangiz oltinga toʻladi”, debdi.
Ermon buva nosini tupurib birdan Toyga koʻzi tushib qoladi.
– Iya, qoravoy, sizniyam burningiz oqib ketdi-yu, artib oling, tasadduq!
– Qoʻyavering, buva! – deydi joʻraboshimiz bilagʻonlik qilib. – Artgani bilan foydasi yoʻq. Buniki qaynab chiqaveradi.
Toy jahl bilan “shilq” etib burnini tortadi. Zum oʻtmay yana oqib ketganiga parvo qilmaydi. Ermon buva boʻlsa berilib hikoya qiladi.
– Shundoq qilib, u yurtning podshosi ham, bu yurtning podshosi ham lashkar toʻplashga kirishibdi. Tagʻin qanaqa lashkar deng! Har bittasi mening Oltmishvoyimga oʻxshagan norgʻil yigitlar emish. Yigitlarning moʻysafid otalari, keksa onalari gʻamboda boʻlib qolishibdi. Urushdan kimga foyda-yu, kimga ziyon, deyishibdi. Urush qilib xazinasini boyitadigan podsholaru bolamizni ajalning ogʻziga yuboradigan bizmi, deyishibdi. Ammo kambagʻalning dodini kim eshitardi, tasadduqlar! U yurtning lashkari bu yurtnikiga ot suribdi. Bu yurtning lashkari u yurt ustiga bostirib boribdi. Shundoq qilib desangiz, qirgʻinbarot boshlanibdi. Ne-ne oydek qizlar oyoqosti boʻpti, beshikdagi bolalar onasidan, onalar bolasidan ayrilibdi. Popukday qizlar, nozaninday juvonlar, norasida bolalar Xudoga nola qilishibdi. “Podsholar bir-birining yurtini bosib olaman desa bizda nima gunoh”, deyishibdi. “Nimaga bizni onamizdan judo qilasan, akamizdan ayirasan?” deyishibdi. Lekin ularning nolasi Xudoga yetib bormabdi.
Ermon buva jimib qoladi. Xazinasini oltinga toʻldiraman deb urush ochgan u yurtning podshosini ham, bu yurtning podshosini ham yomon koʻrib ketaman. Onalarni bolasidan, bolalarni onasidan judo qilgan u yurtning gʻalamis odamlarini ham, bu yurtning gʻalamis odamlarini ham yoʻq qilib tashlagim keladi.
– Iya, qoravoy, ishtonni koʻtaring, ishtonni, – deydi u kulimsirab. – Bulbulingiz koʻrinib ketdi-ku, tasadduq.
Shosha-pisha ishtonni koʻtaraman.
– Barakalla, tasadduq! – deydi Ermon buva jilmayib. – Umringizdan baraka toping… Shundoq qilib, qirq yil qirgʻin boʻlibdi. U yurt ham, bu yurt ham vayronaga aylanibdi. Yo tavbangdan ketay, tasadduqlar, ne-ne daryolar qurib, ne-ne bogʻlar kultepaga aylanibdi. Boringki, yilt etgan bitta giyoh qolmabdi. Tikkaygan bitta daraxt qolmabdi. Jamiki parrandalaru darrandalarga qiron kepti. Oxiri daraxtlaru oʻt-oʻlanlar, daryolaru qushlar Xudoga nola qipti: “Urushni qiladigan-ku odamlar, bizda nima gunoh”, debdi. “Sen bizni odamlar uchun yaratgan eding-ku, nimaga odamzod bizga qiron keltiradi”, debdi. “Odamzodning feʼli shunaqa yomon boʻlsa biz nima qilaylik”, deb yigʻlashibdi. Ana oʻshanda Olloyi-taoloning qattiq qahri kepti. U yurtni ham, bu yurtni ham choʻl-biyobonga aylantirib tashlabdi. U yurtda ham, bu yurtda ham, bironta qimirlagan jon, na bitta daraxt, na bitta oʻt-oʻlan, na bir tomchi suv – hech nima qolmabdi. Oʻshandan buyon oftob ham shu yurtlarni chetlab oʻtarmish. Shamol yaqiniga bormasmish. Qush uchmasmish. U yurt ham, bu yurt ham zimistonga aylanib qolgan emish.
Ermon buva nosini tupurib chuqur xoʻrsinadi. “Ana shunaqa gaplar”, degandek maʼnodor bosh chayqab qoʻyadi.
– Mana, tasadduqlar, pashist deganiyam jazosini oldi-ku. Meni Oltmishvoyim ham pashistni jazosini beraman deb qilich oʻynatib yuribdi-da. Boʻlmasa Azob dengizda suzish osonmi! – U menga qarab koʻzini qisib qoʻyadi. – Oltmish akangizni-chi qilichi bor. Alpomishnikiga oʻxshab qirq gaz keladi. Qaytib kelgandan keyin oʻsha qilichni sizga beraman.
…Ermon buva vaʼda qilgan Oltmishvoy akaning qirq gazli qilichi menga nasib etmadi. Uning oʻzi ham, qilichi ham urushdan qaytmadi. Oʻsha yili birinchi qor tushgan kuni Ermon buva yana bitta afsona aytib berdi. Bu choʻpchakni atigi bir marta aytgan boʻlsa ham negadir xotiramda saqlanib qoldi.
Kechqurun Ermon buvaning ayvoniga toʻplandik. Tashqarida gupillab yirik-yirik qor yogʻar, ayvon oldiga oʻzimiz tut qoqib yegan qirq yamoq chodir tutib qoʻyilgan, sovuq edi. Hammamiz sandalga oyoq tiqib oʻtiribmiz. Oyoq iligani bilan badandan muz oʻtib ketgan. Sandal ustiga bir qop koʻsak uyub tashlangan. Ermon buvaning aytishiga qaraganda oʻn pud koʻsakni chuvish zimmamizga tushgan emish. Ertagacha chuvib boʻlmasak, brigadir Haydar shamol xafa boʻlarmish. Koʻraklar sovuqda muzlab qolgan, ushlasangiz qoʻlingizni uzaman deydi. Ikkita tokchaga bittadan lip-lip chiroq qoʻyilgan. Chiroqlarning piligi lipillagan sayin xotinlarning devordagi bahaybat soyalari ham afsonaviy devlardek sakrab-sakrab ketadi. Xotin-xalaj indamay koʻrak chuviydi. Bir qopi tugashi bilan Ermon buva ikkinchi qopni eski dasturxonga agʻdaradi… Qoʻlim akashak boʻlib qoldi. Buning ustiga koʻrak tikandek qotib qolgan. Paxtasini sugʻurib olguncha tirnogʻingiz orasiga kirib qonatib yuboradi. Ermon buva menga qarab-qarab qoʻyadi.
– Qoʻlni isitib oling-da, qoravoy!
Oxiri onamning ham toqati toq boʻldi.
– Paxtasiyam oʻlsin! – dedi zorlanib. – Qoʻlimda qoʻl qolmadi-ya!
Ermon buva sokin bosh chayqadi.
– Unaqa demang, Poshsha qizim, – dedi ingichka ovoz bilan. – Gunoh boʻladi. Paxta jannatdan chiqqan, tasadduq!
U qishda ham delvagay ochib yuradigan yaktagining choʻntagini uzoq kavlashtirib nosqovogʻini topdi. Tilining tagiga uch-toʻrt urib nos otdi.
– Paxta jannatdan chiqqan, – dedi ishonch bilan. – Men sizlarga bir hikmatni aytib beray, tasadduqlar.
Shunday deb men eshitmagan afsonani aytib berdi.
– Qadim zamonda bir yurtni yov bosibdi. Odamlar qalʼa ichiga berkinib olishibdi. Yov shaharni oʻrab olib kutaveribdi, kutaveribdi. Oxiri qalʼa ichidagilar ham, yov ham holdan toyibdi. Qamalda qolganlarning ochlikdan sillasi quribdi. Odamlar oqsoqol oldiga borib, boʻldi endi, shaharning darvozasini ochib beramiz, deyishibdi. Oʻzimiz och, bolalarimiz yalangʻoch, otlarga yem yoʻq, oʻtin yoʻq, deb nolishibdi. Ammo oqsoqol dono kishi ekan. – Ermon buva tantana bilan qaddini kerib qoʻyadi. – Bir hujraga yigʻib qoʻygan allaqancha gʻoʻzapoyani opchiqibdi. Paxta degani jannatdan chiqqan, menga ishoninglar, tasadduqlar, debdi. Buni qarangki, chol aytgan gap toʻgʻri chiqibdi. Paxtaning momigʻini askar bolalarning yarasiga bosishibdi. Tolasini yigirib boʻz toʻqishibdi, kiyim tikishibdi, chaqaloqlarga yoʻrgak qilishibdi, chigitni yogʻini eritib goʻsht qovurishibdi. Kunjarasini otlarga berishibdi. Gʻoʻzapoyani yoqib uylarni isitishibdi. – Ermon buva ovozini yanayam balandlatadi. – Qarabsizki, yovning holi tang. Sichqonning ini ming tanga boʻlib ketibdi. – Ermon buva namatni qayirib nosni tupuradi. Tomogʻini taqillatadi. – Ana koʻrdinglarmi paxtaning xosiyatini, tasadduqlar. Qani, kampir, shinnidan opke. Bir maza qilaylik!
Habiba buvi ildam oʻrnidan turib xumga sopol piyolani botiradi. Yana bir marta… Keyin yana bir marta. Birpasda ayvonni tut shinnining isi tutib ketadi…
…Oʻsha birinchi qor tushgan kuni Habiba buvini oxirgi marta koʻrayotganimni bilmagan ekanman. Hali yangi yil kelmasidan ketma-ket qor yogʻib qahraton sovuq boshlandi. Shunday kunlardan birida ertalabki choydan keyin onam toʻsatdan soʻrab qoldi.
– Ermon buvangnikiga borib kelamizmi?
Quvonib ketdim. Ermon buvanikiga boʻladi-yu, yoʻq deymanmi!
– Shinni yeyishgami? – dedim hovliqib.
Onam ohista bosh chayqadi.
– Yoʻq. Habiba buvi zotiljam boʻp qopti. Oʻtini yoʻqmish. Koʻmir oborib beramiz.
Bultur oʻzimizning oʻtinimiz qolmaganida qanaqa ahvolga tushganimiz esimdan chiqqanmas. Shuning uchun boʻlsa kerak, bu yil dadam koʻmirni yaxshilab gʻamlab qoʻygan edi.
– Menam oboraman! – dedim irgʻishlab. – Qopda oboraman!
– Boʻpti, – oyim boshimni siladi. – Sen qop koʻtarolmaysan, chelakda oborasan.
Dadam ishda, akalarim maktabda. Opam echki sutini sotish uchun shaharga ketgan. Uyda oyim, ukam qolgan. Ukamni amallab beshikka tiqdik. Oyim aldab-suldab uxlatdi. Oshxonaga kirib qopga koʻmir soldik. Men ogʻzini ochib turdim, oyim xokandoz bilan soldi. Sandalga yirik koʻmir boʻlmaydi. Albatta kukunidan solish kerak. Tez choʻgʻ oladi, uzoq turadi. Onam har gal xokandozni boʻshatganida qop-qora chang koʻtariladi. Bir zumda oyimning ham, mening ham ogʻiz-burnimiz qorayib ketdi. Keyin kichikroq paqirga men koʻmir toʻldirdim. Ikkalamiz yoʻlga tushdik. Onam burni yerga tekkudek boʻlib enkaygancha qorda chuqur-chuqur iz qoldirib yurib ketdi. Ketidan men ergashdim. Kichkinagina chelak avvaliga yengil tuyulgan edi. Ellik qadamcha yurmasimdan juda ogʻirlashib ketdi. U qoʻlimdan bu qoʻlimga olaman, bu qoʻlimdan u qoʻlimga olaman, sirgʻanib-sirgʻanib ketaman. Bu ham yetmagandek, qoʻlimga soʻzak kirib ketdi. Paqirning bandi kaftimga chippa yopishib qolgan. Oʻng qoʻlimdan chap qoʻlimga olayotganimda terimni shilib olayotgandek boʻladi.
– Oyi, qoʻlim muzlab qoldi, – deyman yigʻlamsirab.
Onam menga achinib qarab qoʻyadi-yu, toʻxtamaydi.
– Yura qol, jon bolam, yaqin qoldi.
Qopning tagini ham sichqon teshgan ekan: qor ustida bora borgancha qop-qora iz tushib bordi.
Nihoyat Ermon buvaning ochiq eshigi oldiga keldik.
– Sen kirmay qoʻya qol, – dedi onam harsillab. – Men hozir. – Shunday dedi-yu, ikki bukilgancha hovliga kirib ketdi, zum oʻtmay qaytib chiqib paqirni ham olib kirdi.
– Alahlab yotibdi bechora! – dedi qaytib chiqib. – Buvang tepasida duo oʻqib oʻtiribdi.
Bu safar buvining shinnisiga umid bogʻlamadim. Oyim ikkalamiz darrov izimizga qaytdik. Oyimning qoʻlida paqir, paqir ichida boʻshagan qop…
Qorda tushgan koʻmir izini dadam koʻribdi shekilli, kechqurun oyimdan soʻradi:
– Kimga koʻmir berding?
Oyim aybdor qiyofada yerga qarab turdi-da, rostini aytdi.
– Habiba buvi shamollab qopti. Koʻmiri yoʻq ekan, oborib berdim.
Dadam oyimni urishmadi.
– Chatoq boʻpti, – dedi sekin. – Achinskaga xabar berish kerak.
Onam bosh chayqadi.
– Judayam zarilmas shekilli. Mana, uyi isib qoldi. Ajabmas, erta-indin tuzalib ketsa…
Lekin Habiba buvi tuzalmadi… Indini ertalab ishga ketgan dadam yarim yoʻldan qaytib keldi. Ukamni tizzasiga oʻtkazib choy ichirayotgan oyim hayron boʻlib dadamga qaradi:
– Tinchlikmi?
Dadam negadir koʻzini yashirdi:
– Odamzodning ahvoli shu ekan-da, – dedi xoʻrsinib. – Habiba buvi omonatini topshiribdi.
– Voy… Voy bechora! – Oyimning rangi quv oʻchgancha shunday ingrab yubordiki, qoʻrqib ketgan ukam bir zum olazarak boʻlib turdi-da, chirillab yigʻlay boshladi. – Kecha borganimda tuzalib qoluvdi-ku! – Oyimning koʻzidan tirqirab yosh chiqib ketdi. Ukamni siltab koʻrpachaga oʻtkazdi-yu, ikki kafti bilan yuzini toʻsgancha oʻkirib yubordi.
– Nachora, kuni bitgan-da, – dedi dadam tomogʻini boʻgʻgan koʻz yoshidan ovozi hirillab. – Kim bilibdi shunaqa boʻlishini!
Dadam, uning ketidan ukamni koʻtargan oyim, uning ketidan men Ermon buvanikiga yugurdik. Birpasda tumonat odam toʻplanibdi. Zebi xola u yoqdan-bu yoqqa yugurgan. Isroil moʻylov hovlidagi qorni kuragan, Sepkilli xola bilan Kelinoyi “voy onamlab” yigʻlashgan…
Ermon buva kimni koʻrsa javdirab qaraydi. Yaktagining delvagay yoqasidan koʻrinib turgan oppoq tuk bosgan koʻksiga mushtlagancha ovozi yanayam ingichkalashib, nuqul bitta gapni qaytaradi:
– Bittagina bolasini koʻrolmay ketdi-ya! Oltmishvoyning diydoriga toʻyolmay ketdi-ya!
Yoʻq. U yigʻlamaydi. Faqat ingraydi. Titrab-titrab ingraydi. Bosh yalang boʻlib olgan. Oppoq sochlari, oppoq soqoli, oppoq koʻksini muzday qor zarralari qoplagan.
Doim odamlarga buyruq berib oʻrganib qolgan brigadir Haydar shamol ham tut tagida choʻkkalab oʻtirgancha peshonasiga mushtlab yigʻlaydi.
– Voy onam-a! Roʻshnolik koʻrmagan onam-a!
Ustiga paranji yopilgan tobutni hovliga opchiqishganida ayniqsa qiyomat boʻldi. Oyim dodlagancha tobutga yopishdi.
– Onajon! Yolgʻizini koʻrolmay ketgan onajonim!
Erkaklar tobutni koʻtarishganida oyim besh-olti qadam yugurdi-yu, kalishi sirgʻanib ketib chalqanchasiga yiqildi.
– Oyi, oyi! – dedim uning ustiga egilib. Yigʻlab yubordim. Onamning koʻzi olayib ketgan, chamasi meni tanimas edi.
– Voy onajon-a! – dedi ingrab. – Kun koʻrib, kuni roʻshnolik koʻrmagan onam-a!
Oʻsha kundan boshlab onam gʻalati boʻlib qoldi. Bir nuqtaga tikilib oʻtiraveradi, oʻtiraveradi. Birov gapirsa eshitmaydi. Faqat ukam yigʻlaganida hushi joyiga keladi… U Habiba buvining kir yuvdisi, yettisida yelib yugurib xizmat qildi. Maʼrakaga borganida oyogʻi olti, qoʻli yetti boʻlib yuradi-yu, uyga kelganda yana gʻalati boʻlib qoladi.
Habiba buvining yigirmasiga Ermon buva sigirini sotdi. Dadamning aytishiga qaraganda, Haydar shamol oʻrtaga tushib, shu ishni qilmang, desa ham Ermon buva koʻnmapti. “Kampirim bechora dunyoga kelib nima koʻrdi. Hech boʻlmasa oʻzi koʻrmaganni arvohi koʻrsin, Oltmishvoyim kelganida amallab boshqa sigir olarmiz”, debdi. Sigirni Dalavoy suv tekinga sotib olganmish…
Oʻshandan keyin onam sal oʻnglangandek boʻldi. Har kuni Ermon buvanikiga qatnaydi, goh yaktagini yuvib, sandal ustida quritib beradi, goh lavlagi sharbatiga holvaytar pishiradi… Nuqul bitta gapni qaytaradi: “Buvangga jabr boʻldi, bolam, buvangga jabr boʻldi…”
Bir kuni dadam yangi gap topib keldi. Ermon buva kampirining qirqida ham yurtga osh berarmish. Odamlar oʻrtaga tushib yoʻldan qaytarmoqchi boʻlgan ekan, koʻnmapti. “Qirq degan xotinlarning maʼrakasi boʻladi. Kampirimning arvohi shod boʻlsin”, debdi.
Xuddi oʻsha maʼrakadan uch kunmi-toʻrt kun ilgari gʻalati voqea boʻldi. Yakshanba boʻlsa kerak, dadam ham, akalarim ham uyda edi. Bir mahal hovli tomonda gurji kuchugim bir-ikki akilladi-yu, negadir jimib qoldi. Toʻsatdan eshik ochildi. Ostonada yaktak kiyib olgan Ermon buva paydo boʻldi. Tashqarida qor yogʻayotgan boʻlsa kerak, uning yalang boshi, yaktagining yelkasi qorga koʻmilgan edi. Qiziq, qoʻlida hassa yoʻq. U ostona hatlab chiqqanidan keyingina oyoq yalang ekanini koʻrdim. Uning katta-katta oyoqlari qip-qizil goʻsht boʻlib ketgan, negadir lozimining pochasini qayirib olgan, toʻpigʻigacha qoplagan tuklariga kir qor yopishib qolgan edi. Dadam bilan akalarim ham, oyim bilan men ham hayratdan qotib qoldik.
– Oltmishvoyim keldi, – dedi Ermon buva iljayib. – Keldi! Kampirim ham keldi. Ikkovlari mozor boshiga ketishdi.
Oyimning yuziga bir zum tabassum qalqidi-yu, keyin dahshat ichida dadamga qaradi.
– Keldi, – dedi Ermon buva tagʻin gʻalati iljayib. Keyin oʻng qoʻli bilan chap qoʻlini dutor qilib cherta boshladi. – Tolda chumchuq sayraydi, koʻrsam koʻnglim yayraydi… – U toʻsatdan jimib qoldi. Birdan menga koʻzi tushdi-yu, gʻayritabiiy, ingichka ovozda kulib yubordi. – Iya, sizam shu yerdamisiz, qoravoy! Oltmishvoy akangiz keldi. Keldi… – dedi ovozini pasaytirib. Keyin toʻsatdan xaxolab kula boshladi. Uning bunaqangi bor ovoz bilan kulganini hech qachon eshitgan emasdim. Goʻshti chiqib ketgan oyoqlarini gursillatib yerga urgancha yana qoʻshiq aytdi. – Tolda chumchuq sayraydi, koʻrsam koʻnglim yayraydi.
Hammamiz sehrlangandek qotib qolgan edik. Ermon buva xoʻp oʻynadi! Yalang oyogʻining boldiriga yopishgan loy aralash qorlar namatga sachrab ketdi. Keyin u charchab, choʻkkalab qoldi. Kavshandoz tomonga qarab yuziga fotiha tortdi.
– Ilohi omi-i-in! Yurtimiz tinch boʻlsin, illo-billo qirgʻinbarot boʻlmasin. Ollohu akbar!
Ertasiga uni jinnixonaga olib ketishdi. Haydar shamol bilan dadam birgalashib oborishdi. Dadamning aytishiga qaraganda, Ermon buva jinnixonaning eshigidan kirayotganda ham qibla tomonni qidirib choʻkkalab olganmish. Osmonga qarab iltijo qilganmish.
– Ilohi omi-i-in! Illo-billo qirgʻinbarot boʻlmasin, ollohu akbar! – deganmish.
Oʻtkir HOSHIMOV
“Dunyoning ishlari”dan
Если есть на свете два невиновных человека, то один из них — дедушка Эрмон. Если есть на свете два невинных человека, то есть еще один — старушка бабушки Эрмона — бабушка Хабиба. Если в мире есть только две домашние коровы, то одна из них — корова Эрмона. Если есть только одна такая корова в мире, то это она.
У бабушки Ермон хромает левая нога: она ходит с тростью. Правый рог его коровы сломан. Никто не знает, как у коровы сломался рог. Но все знают, почему у деда Ермона хромает нога. Он знает, что все говорят по-разному. По словам моей матери, дедушка Ермон сломал ногу на войне с печатниками. Отец объяснил иначе. Дедушка Ермон упал при лазании по дереву, когда на деревню напала пресса, и ему покалечили ногу.
Ну, он все равно хромает. Весной он приходит, ведя свою корову. В его руке трость крепится на весь рог коровы. Добравшись до луга, он берет узел с коровьего рога и уходит. Бросив свой пояс в тень ивы, он ложится на траву со словами «Бисмиллаху рахманур рахим». В этот момент корова Олы спускается пастись рядом с ним, как поезд. Время от времени он смотрит на своего хозяина, как бы спрашивая, все ли в порядке. Она такая нежная корова, что даже если она идет под детей и сосет, она не оглядывается и не говорит: «Эй, что ты делаешь?» Однако дети уважают и бабушку Эрмон, и ее корову. Даже наш вождь, увидев бабушку, отстраняется, положив обе руки на грудь:
«Здравствуй, дедушка, — говорит он.
«Валалайкум, мир тебе, будь муллой», — с улыбкой говорит дед Эрмон. Ведь ее голос не звучит тяжело: тонкий, как женский, но чрезвычайно добрый.
Каждый раз, когда я его вижу, я вспоминаю Хизра, о котором мне рассказывала мама. Ведь у деда Ермона волосы и борода белые, даже до бровей. Он носит белую куртку. Бабушка Хабиба всегда отлично стирает и гладит одежду. Волосы на его груди, которые видны из-за воротника куртки, тоже белые. Только два лица красные. По словам моей матери, сияло лицо ангельского человека. Я не знаю, что она за ангел, но я люблю дедушку Эрмона. Я очень люблю это.
Лежа на боку, он достал из кармана куртки сигарету, сунул окурок под язык, прищурил глаза и уставился на весеннее солнце, щелкнул тростью и напевал:
«Воробей чирикает на вербе, мне радостно, когда я его вижу…»
Тут к нему в штанах прибегает мой брат, только что вышедший на дорогу. Эрмон останавливает нытье бабушки. Обращаясь к кумиру моего брата, они шутят:
— Дай мне, отец, дай мне.
Мой брат щекочет и хихикает. Бабушка Эрмон понюхала свои пальцы с кривыми ногтями, но помедлила.
— Ап-ап-ап-шу! Ух ты! У тебя отличный нос, отец!
Мой брат мирно кричит. Он бежит дальше,«Нет долга» приходит к бабушке. Вернусь. Потом все начинается заново.
Однажды я вижу маму, которая стоит на краю площади и зовет меня знаком, и я бегу. Моя мать протягивает ткань в руке.
— Ма, отдай бабушке.
Я знаю, что в ванной есть теплая вода. Одной рукой держусь за воротник комода, а другой рукой за член, бросаюсь вперед.
— Ешь, дедушка!
Дедушка Эрмон посмотрел на него с удивлением, но удовлетворенно улыбнулся:
— Уже почти полдень, черный парень? Благословения! Да будет благословенна жизнь твоя, дочь моя Пошша, да увидят они радость твою.
Сказав это, он подходит к кастрюле с тростью в одной руке и ручкой в другой. Через некоторое время он возвращается, вытерев лицо и руки. Совершив молитву, он бросает птенца на траву и шепчет длинную молитву. Дети молчат. Наконец он приседает и издает голос.
— Боже мой! Пусть наша страна будет мирной, пусть мир и этот мир не будут разрушены, Аллаху Акбар.
Мальчики и девочки шепчутся и приветствуют друг друга. Дедушка Ермон покупает алик и садится на крыльцо. Бояги без спешки развязывает узел.
— Давайте, ребята! Давайте, ребята, — говорит он каким-то торжественным тоном. — Спасибо за стол. Не стесняйтесь, ублюдки!
День, когда на столе есть пшеничный или ячменный хлеб – праздник для всех нас. Большую часть времени у меня нет универа, у меня есть. Однако мы его точно не поймаем. Если съешь малину, то сразу насытишься. Такой сладкий, такой вкусный! Я кладу в рот горсть изюма и рычу домой. Мама, должно быть, заварила чай. Яблочный чай или что-то другое, чай для растирания! Так что едим все вместе. В конце бабушка Ермон произносит благословение на стол.
— Спасибо за благословение, которое вы создали! — говорит он тонким голоском. — Боже мой! Пусть наша страна будет мирной, пусть мир и этот мир не будут разрушены, Аллаху Акбар!
После этого начинается описание Альтмышвого. Альтмишвой Ермон — сын бабушки. Бабушка Хабиба родила много детей. Все они погибли бесследно. Но Альтмишвой — другой парень! Ни один не заболел. В Мендей он сам оседлал лошадь. Когда он был похож на нашего колдуна, он использовал мотыгу, чтобы перекапывать землю, пока она не затвердела. Шестьдесят лет — это такой молодой человек!
Сначала я подумал, что лошадь Альтмишвой такая, потому что бабушка Хабибы родила шестидесятилетку. Нет, я понял позже. Дед Ермон Альтмишвой родился, когда ему было за шестьдесят.
«В мире нет ни одного молодого человека в возрасте 60 лет», — говорит бабушка Эрмон, повторяя свой ежедневный разговор. — Бог создал такого юношу и сломал шаблон! — Ему нравится его собственная история. Он засовывает в ладонь больше, чем нос, и кладет ее под язык. — Вот, сейчас он дает вкус немца. Я как море страданий, но это совпадение! Если будет ветер, вся вода поднимется, как гора. Но мой Шестьдесят не боится страданий. Роза ругает того, кто не назвал его фашистом! Командир плохой мальчик! Алтымышвой умер пешкой,он писал… — Дед Ермон вдруг замолкает. Его глаза под белыми темными бровями почему-то блестят. Никто не знает, смеяться или плакать. — Слушай, говорят, я тебе сказал, — говорит он дрожащим голосом. — Он придет рано или поздно. Он приходит в униформе. Тогда я напишу письмо капитану. Я скажу Альтмишвой, он напишет. Я говорю, что ты ребенок, я говорю, что ты ребенок без вкуса. Вот, мой шестидесятилетний пришел, в заложники пришел, говорю.
Дед Ермон замолчал. И мальчики, и девочки молчат. Дед Ермон плюет носом. Он вытирает губу тыльной стороной ладони и смотрит на свою корову.
«Когда мне будет 60, мы купим корову и поженимся», — мечтательно говорит он. Потом щелкает тростью и напевает:
«Воробей чирикает на вербе, мне радостно, когда я его вижу…»
Дед Ермон поет. Что касается меня, то я помню, как ходил к нему с мамой и видел фотографию Альтмишвого. На самом деле дом дедушки Эрмона принадлежит всем нам. Тем более, как только тутовые ягоды белеют, все дети села переезжают в дом бабушки Эрмона. Его стена очень низкая. Если вы едете на осле, вы можете увидеть двор. Но мне не нужна стена в этом дворе. Дверь всегда открыта. Как только входишь, выходит бабушка Хабиба, которая кидала туда-сюда свой марлевый платок.
«О, пусть твой дом наполнится пшеницей, пусть они наполнят тебя, приди и останься», — сказал он хриплым голосом. В этот момент дети побежали к тутовому дереву. Шелковица похожа на свою хозяйку. Занимает половину двора, но растет не вертикально. Ветви разветвлены. Вы можете легко пообщаться. Несмотря на это, бабушка Хабиба не отпускает детей.
«Эй, прости, не вешай трубку!» — говорит он чирикая. — Ты упадешь. Я сейчас позвоню бабушке!
Вскоре из низкой комнаты у крыльца выходит дедушка Эрмон, опираясь на трость.
— Да-да, негры, не бойтесь! — радостно говорит он. — Давай, старуха, открой палатку.
Бабушка Хабиба выносит рваную палатку. Не менее тридцати детей выстраиваются, как ласточки, и держат четыре стороны палатки. Бабушка Ермон хромает к тутовому дереву и с всхлипом взбирается на ветку. Бабушка Хабиба встает снизу и протягивает длинную палку. Дедушка Эрмон одним взмахом палки пропел «Бисмилло» и пошел дождь. Шелковица как шелковица, каждая идет как кокон. Дети визжат, выпуская палатку. Сверху доносится тонкий голос деда Ермона.
— Не спеши, попуки, не спеши, дрозды, еще раз пять-десять постучи, на всех хватит.
Видите ли, мы все можем есть шелковицу. На крыльце три больших кочки в ряд. Каждый приходит, как я. Бабушка Хабиба варит патоку и наполняет ее этими хумами. Всякий раз, когда приезжаешь всю зиму, ты наедишься патоки.
Так что, когда бабушка Ермон говорила об Альтмишвой, я вспоминал, что провожал маму до ее дома. Это был тутовый пирог. Дед Ермон подарил шелковицу. Бабушка Хабиба помыла, почистила и наполнила керамическую тарелку.Мы вкусно поели. Потом весело объяснила бабушка Хабибы.
— Шелковица заставляет сердце таять, люди. Давай, выпьем чаю.
Мы выстроились друг за другом и вошли в нижнюю комнату. Как только я вошел в комнату, где полки были украшены старым баркашем, первое, что я заметил, был хлеб. Такой красивый хлеб я видела впервые. Малиновый хлеб патир, посыпанный кунжутом. Интересно, почему они прибили хлеб к стене. Один край шершавый.
— Эй, хлеб! Я умолял.
Мама посмотрела на меня, прикусила губу и покачала головой. Я знал, что моей матери было стыдно. Сейчас я разговариваю с бабушкой Хабибой. Я знаю, что на свете нет никого щедрее Хабибы.
— Бабушка, хлеба, — повторил я тем же тоном. Я показал хлеб на стене. — Бабушка, нет-о-о!
Интересно, что бабушка Хабиба на этот раз почему-то не расщедрилась.
«Наверное, тебе нельзя трогать этот хлеб», — сказал он, погладив меня по голове. — Нельзя трогать живот глазами. Этот хлеб принадлежит твоему брату Альтмишвою. Видите ли, он откушен с одного конца. Когда он придет, он откусит еще кусочек, а я дам тебе остальное. И твой брат Альтмишвой тоже смотрит на тебя.
Когда я посмотрел, на хлебе действительно был виден след от укуса брата Альтмышвого. Под хлебом его портрет. Картинка почему-то пожелтела. (Я потом понял, что бабушка Хабибы пожелтела от слез). На фото улыбается темнокожий молодой человек в матросской фуражке.
— Вы едите сухой корм? — сказала бабушка Хабиба, снова погладив меня по голове.
Когда я смотрю на свою мать, она хмурится. Я молчал. Когда мы вышли, мама поцеловала меня.
— Ты убил меня от стыда, дитя мое. А вы знали, что хлеб был назван в честь брата Альтмышвого? Вы поняли, что у вашего шестидесятилетнего брата синяк под глазом?
Я не знаю, что я понял, чего я не понял, но я хочу верить тому, что сказал дедушка Эрмон. Рано или поздно брат Альтмышвой оказывается в заложниках. Дедушка Эрмон пишет письмо своему командиру. Он говорит, что ты плохой мальчик. Он говорит: «Альтмишвойим пришел с заложником, а если это ты, то говоришь, что он умер… Тогда они купят корову и поженятся».
Свою легенду, которую она рассказывает каждый день, начинает бабушка Ермон после описания Ака Альтмишвой. Мне эта палка совсем не нравится: боюсь. Но я вспомнил Хадеба, потому что он вернул его. Забавно, почему-то нашему вождю нравятся такие же волосы.
— Дедушка, — умоляюще говорит он. — Расскажите мне о той стране и этой стране.
Дедушка Эрмон соглашается.
— Все, негры, попуки, подойдите поближе.
Кстати, дедушка Эрмон никого из нас не знает. Все мальчики для него черные, все девочки некрасивые. Кроме того, он никого не называет тобой, он говорит обо всех.
Он снова стреляет в нос и начинает свою легенду:
— Одно есть, другого нет… Есть две страны, которые живут рядом. — Бабушка Эрмон вдруг замолкает и зовет одну из девочек. — Эй, попук, вытри нос брату, стыдно!
«Попук», если я чей-то братон должен вытереть нос ребенку, сидящему рядом с ним.
«Будьте здоровы!» — с удовлетворением говорит дедушка Эрмон. — Если вы так говорите, то и люди той страны, и люди этой страны спокойно сеют пшеницу и пасут свой скот. Однако и в те времена бывают совпадения и чудеса! В середине вмешался хаос и разорвал дистанцию между двумя странами. Самые сокровенные люди этой земли сбили своего короля с пути. Он сказал: «В этой стране такие пастбища, что если вы будете ездить на лошади три дня, вы не сможете добраться до них». «Если вы возьмете его, ваша казна наполнится золотом», — сказал он. Самые сокровенные люди этой страны заставили своего короля реветь в его сердце. Он сказал: «В этой стране такие сады, что она похожа на рай». «Если вы возьмете его, ваша казна наполнится золотом», — сказал он.
Дедушка Эрмон плюет себе в нос и вдруг взгляд его падает на Тоя.
— Да, черный, у тебя тоже насморк, вытри, это совпадение!
— Оставь, дедушка! — со знанием дела говорит наш лидер. — Нет смысла увеличивать его. Этот кипит.
Игрушка сердито «пищит» и дёргает носом. Его не волнует, если он скоро снова протечет. Когда Эрмон становится бабушкой, она страстно рассказывает истории.
— Таким образом, и король той страны, и король этой страны начали собирать войско. Скажи мне еще раз, что за армия! Все они молодые люди, похожие на моих 60-летних. Бедные отцы и старые матери молодых людей попали в беду. Говорят, кто выигрывает от войны, а кто проигрывает. Они сказали, что мы короли, которые обогащают свою казну войной и посылают наших детей в пасть смерти. Но кто бы слышал вкус бедных, бедных людей! Армия той страны напала на эту страну. Армия этой страны вторглась в ту страну. Если вы так говорите, бойня началась. Многие девочки потеряли ноги, дети в колыбели потеряли своих матерей, а матери потеряли своих детей. Молодые девушки, юноши и дети взывали к Богу. Они сказали: «Что с нами не так, когда короли говорят, что завоюют земли друг друга?» «Почему ты отделяешь нас от нашей матери и нашего брата?» Они сказали. Но их вопль не достиг Бога.
Дед Ермон молчит. Я ненавижу и короля той страны, и короля этой страны, которые начали войну, чтобы наполнить свою казну золотом. Я хочу уничтожить и злых людей той страны, и злых людей этой страны, которые разлучали матерей с детьми и детей с матерями.
— Да, черный, подними штаны, штаны, — с улыбкой говорит он. — Твоего соловья видели, это совпадение.
Я быстро натягиваю штаны.
— Удачи, удачи! — с улыбкой говорит дедушка Эрмон. — Да будет тебе жизнь благословлена… Так случилась сорокалетняя резня. И та страна, и эта страна превратились в руины. Уйди от покаяния, несчастий, некоторые реки высохли, некоторые сады превратились в культепа. Иди и посмотри, чтобы не осталось ни одного цветка. Не осталось ни одного дерева. Общее количество птиц и зверей сократилось.В конце концов, деревья, трава, реки и птицы пожаловались Богу: «Люди, которые воюют, что с нами не так?» Он сказал: «Вы создали нас для людей, почему люди причиняют нам вред?» «Что нам делать, если человеческое поведение так плохо?» — кричали они. Вот когда гнев Его Высочества утих. Он превратил и страну, и эту страну в пустыню. Ни в той земле, ни в этой земле не осталось ни одной движущейся души, ни одного дерева, ни одной травы, ни капли воды — ничего не осталось. С тех пор даже солнце избегало этих стран. Не приближайтесь к ветру. Птица не летает. Кажется, что и та страна, и эта страна превратились в зиму.
Бабушка Эрмон выплюнула нос и глубоко вздохнула. Он многозначительно качает головой, как бы говоря: «Это все».
— Вот совпадения, значит, фашист понес наказание. Даже Альтмишвойм играет мечами, говоря, что я накажу пашиста. Если нет, то легко ли купаться в Море Страданий! Он щурится на меня. — А как насчет ваших шестидесяти братьев, у которых есть мечи? Придут сорок газов, как у Алпомиша. Я отдам тебе этот меч, когда вернусь.
…Я не получил сорокагазовый меч Аки Альтмишвой, обещанный мне дедушкой Эрмоном. Ни он, ни его меч не вернулись с войны. В том году, в день первого снегопада, дедушка Ермон рассказал еще одну легенду. Несмотря на то, что это было сказано всего один раз, оно почему-то осталось в моей памяти.
Вечером мы собрались на крыльце деда Ермона. На улице шел сильный снег, перед крыльцом поставили сорок накладных палаток, которые мы сделали из тутового дерева, было холодно. У всех нас ноги застряли в сандалиях. Лед выходил из тела крючком стопы. Поверх сандалии был наброшен мешок с сандалиями. По словам дедушки Эрмона, мы обязаны съесть десять фунтов еды. Бригадный генерал Хайдар расстроится, если мы не подготовимся к завтрашнему дню. Он говорит, что глаза замерзают на морозе, если вы его поймаете, он подаст вам руку. На две полки ставится одна губная лампа. Когда свет мерцает, гигантские тени женщин на стене прыгают, как мифические гиганты. Жена смотрела молча. Как только один мешок кончается, дедушка Ермон переворачивает второй мешок на старый стол… У меня онемела рука. Вдобавок ко всему, глаз тверд, как шип. Она проникает между ногтями и кровоточит, пока вату не вытащат. Дед Ермон смотрит на меня.
«Разогрей руку, ты, черный человек!»
Наконец терпение моей матери лопнуло.
— Пусть мой хлопок умрет! — сказал он с силой. — У меня не осталось рук!
Дед Эрмон тихо покачал головой.
— Не говори так, дочь моя Пошша, — сказал он тонким голоском. — Это будет грех. Хлопок с небес, совпадение!
Он долго искал в кармане своей куртки, которую даже зимой держал открытой, и нашел. Он лизнул основание языка три или четыре раза.
«Хлопок с небес», — уверенно сказал он. — Расскажу вам мудрость, друзья.Таким образом, он рассказал легенду, которую я не слышал.
— В древние времена на землю вторгся волк. Люди прячутся внутри замка. Йов окружил город и ждал и ждал. В конце концов, и люди внутри крепости, и противник были измотаны. Осажденные голодают. Люди подошли к старцу и сказали, что довольно, мы откроем ворота города. Они жаловались, что мы голодны, наши дети голые, нет корма для лошадей, нет дров. Но старший — мудрый человек. — Дед Ермон торжественно склоняет голову. — Он подобрал кучу стеблей, которые собрал в одной комнате. Он сказал, что хлопок с небес, поверьте мне, ребята. Смотри, старик был прав. Солдатским детям втирали вату в рану. Они пряли волокно и ткали его, шили одежду, делали одеяла для младенцев, растапливали масло из семян и жарили мясо. Он отдал свой кинжал лошадям. Дома отапливались горящим гозапоем. – снова повышает голос бабушка Эрмон. — Видишь ли, положение старика очень плохое. Мышиное гнездо разбито на тысячу монет. — Бабушка Ермон складывает войлок и выплевывает нос. Он откашливается. «Вы видели свойства хлопка, глупцы?» Давай, старуха, белая как патока. Давай повеселимся!
Бабушка Хабиба быстро встает и опускает в воду керамическую миску. Еще раз… Потом еще раз. Внезапно крыльцо наполняется запахом тутовой патоки…
…В тот первый снежный день я еще не знал, что увижу бабушку Хабибы в последний раз. Еще до наступления Нового года пошел снег и сильно похолодало. В один из таких дней, после утреннего чая, вдруг спросила мама.
— Пойдем к твоей бабушке Эрмон?
Я был счастлив. Эрмон будет у бабушки, я скажу нет!
— Хочешь съесть Шинни? — сказал я в ярости.
Мама тихо покачала головой.
— Нет. Бабушка Хабиба была очень рада. Уничтожить траву. Доставим уголь.
Бултур не забыл, в каком положении мы оказались, когда у нас не было своих дров. Наверное, поэтому в этом году мой папа хорошо зарыл уголь.
— Я тоже пойду! — сказал я рывком. — Я понесу его в сумке!
— Достаточно, — погладила меня по голове мама. — Сумку не понесешь, носишь в ведре.
Отец на работе, братья в школе. Моя сестра поехала в город продавать козье молоко. Мать и брат остались дома. Мы положили моего брата в кроватку. Мать обманом заставила меня уснуть. Мы вошли на кухню и положили уголь в мешок. Я держала его рот открытым, а мама заколола его ножом. Сандал не содержит крупных углей. Конечно, нужно присыпать. Быстро горит и долго держится. Каждый раз, когда мама опорожняет ведро, поднимается черная пыль. В одно мгновение и мой рот, и нос почернели. Затем я наполнил меньшее ведро древесным углем. Мы оба отправились. Моя мать, уткнувшись носом в землю, оставила глубокие следы на снегу. Я последовал за Кэти. Маленькое ведро сначала показалось легким.Мне стало очень больно после того, как я прошел пятьдесят шагов. Я беру его из той руки в эту руку, из этой руки в ту руку, я скользю и скользю. Как будто этого было недостаточно, слово вошло в мою руку. К моей ладони прилипла полоска ведра. Когда я беру его из правой руки в левую, мне кажется, что я тру кожу.
«Ой, у меня рука замерзла», — говорю я, плача.
Мать жалобно смотрит на меня и не останавливается.
— Иди, милый, уже близко.
Дно мешка тоже было проткнуто мышью: на снег падал темный след.
Наконец мы подошли к открытой двери дедушки Эрмона.
— Не входи, — сердито сказала мама. — Я сейчас. — Сказав это, он нагнулся и пошел во двор, а вскоре вернулся и взял с собой ведро.
— Бедняжка лежит в постели! — сказал он возвращаясь. — Бабушка сидит сверху и молится.
В этот раз я не надеялась на бабушкину патоку. Мам, мы оба тут же пошли по своим следам. У моей мамы ведро в руке, внутри ведра пустой мешок…
Кажется, отец увидел след угля на снегу и вечером спросил маму:
— Кому ты дал уголь?
Мать смотрела в землю с виноватым лицом и говорила правду.
— Бабушка Хабиба простудилась. Угля не было, поэтому я его подсыпал.
Мой отец не бил мою мать.
— Ссора окончена, — медленно сказал он. — Ачинская должна быть проинформирована.
Мама покачала головой.
— Кажется, очень нужно. Здесь в доме тепло. Неудивительно, что рано или поздно он выздоравливает…
Но бабушка Хабиба не поправилась… Папа, ушедший утром на работу, вернулся на полпути. Мать, которая пила чай с братом на коленях, удивленно посмотрела на отца:
— В чем дело?
Папа почему-то спрятал глаза:
«Это состояние человечества,» сказал он со вздохом. — Бабушка Хабиба отдала свой залог.
— О… О, бедняжка! — Моя мать так стонала, что мой испуганный брат на мгновение остановился и заплакал. — Когда я вчера ходил, он вылечился! — Слезы выступили из глаз моей матери. Он встряхнул моего брата и положил его на одеяло, закрыл лицо обеими руками и заплакал.
— Начора, день кончился, — сказал отец хриплым от слез, застрявших в горле. — Кто знал, что так будет!
Папа, мама, которая несла моего брата, и я побежали к бабушке Ермон. Внезапно собралась толпа. Вокруг бегала тетя Зеби. Израиль Мойлов был в снегу во дворе, тетя Фреккилли и Келиной плакали «о, мама»…
Дедушка Эрмон смотрит на всех, кого видит. Когда он ударил кулаком в свою седую волосатую грудь, видневшуюся из-за свободного воротника пиджака, голос его снова стал тонким, и он повторил одну фразу:
— Он ушел, так и не увидев своего единственного ребенка! Он не мог насытиться Альтмишвой!
Нет. Он не плачет. Он просто стонет. Он дрожит и стонет. Голова голая. У него белые волосы, белая борода, а его белая грудь покрыта снежинками.Бригадир Хайдар, привыкший всегда отдавать приказы людям, плачет, сидя на корточках под тутовым деревом.
— О, моя мать! Мать, не видевшая света!
Особенно грустно было, когда во дворе открыли гроб с паранджой. Мама плакала и прижималась к гробу.
— Мать! Моя мать, которая ушла, не видя!
Когда мужчины подняли гроб, мама пробежала шагов пять-шесть, и ее шпага соскользнула и упала на спину.
— Ох ох ох! — сказал я, наклоняясь над ним. Я плакал. Глаза моей матери были закрыты, она, казалось, не узнавала меня.
— Ура, мать! — сказал он со стоном. — Моя мать, которая никогда не видела дневного света!
С того дня моя мать стала странной. Он сидит и смотрит в одну точку. Он не слушает, когда кто-то говорит. Только когда мой брат плачет, он приходит в себя… Прибежал и отслужил в прачечной у бабушки Хабибы в семь. Когда он идет в поход, он ходит на шести ногах и семи руках, а когда приходит домой, то снова становится странным.
Бабушка Хабиба продала корову бабушки Ермон за двадцать. По словам моего отца, даже если бы Хайдар сказал ему не делать этого посреди ветра, дедушка Эрмон не сдался. «Что увидела моя бедная старушка, когда пришла на свет? По крайней мере, пусть призрак увидит то, чего он не видел, а когда Альтмишвой придет, мы купим другую корову». Далавой купил корову бесплатно…
После этого маме стало немного лучше. Каждый день Эрмон ходит в дом к бабушке, иногда стирает куртку и сушит ее на лаптях, иногда варит хольвайтар в свекольном соке… Нукул отвечает одной фразой: «Твоя бабка обиделась, дитя мое, твоя бабка обиделась. ..»
Однажды мой отец придумал новую поговорку. Бабушка Ермон давала суп на дачу даже в свои сорок. Очень жаль, что люди встали посредине и попытались свернуть его с дороги. «Будет праздник сорока женщин. Да будет счастлив призрак моей старушки», — сказал он.
За три-четыре дня до этого же события произошел странный случай. Должно быть, было воскресенье, и отец, и братья были дома. В какой-то момент во дворе мой грузинский щенок задумался и почему-то замолчал. Внезапно дверь открылась. На пороге появился дед Ермон в куртке. На улице, должно быть, шел снег, его непокрытая голова и плечи куртки утонули в снегу. Забавно, у него нет трости в руке. Я увидел, что он босиком, только переступив порог. Его большие ноги были красным мясом, он как-то отрезал ногу своего тела, а грязный снег прилип к его волосам, закрывавшим его до щиколоток. Мой отец, мои братья, моя мать и я были ошеломлены.
«Мой шестидесятилетний приехал», — с улыбкой сказал дедушка Эрмон. — Он пришел! Пришла и моя старушка. Оба они пошли в могилу.
На лице моей матери на мгновение появилась улыбка, а затем она в ужасе посмотрела на моего отца.
— Он здесь, — сказал Эрмон со странной улыбкой на лице. Затем он начал постукивать левой рукой по правой руке. — На иве поет воробей, я счастлив, когда его вижу… — Он вдруг замолчал.Внезапно он заметил меня и рассмеялся неестественным, тонким голосом. — Да ты тоже здесь, негр! Приехал твой шестидесятилетний брат. Он пришел… — сказал он, понизив голос. Потом вдруг он начал смеяться. Я никогда не слышал, чтобы он так громко смеялся. Он снова запел, топая мясистыми ногами по земле. — На вербе поет воробей, мне радостно, когда я его вижу.
Мы все были очарованы. Дед Ермон хорошо играл! Снег вперемешку с грязью, прилипшей к икре его босой ноги, плескался на войлоке. Потом он устал и упал. Посмотрев в сторону Кавшандоза, он изобразил благословение на лице.
— Боже мой! Пусть наша страна будет мирной, пусть не будет разрушений. Аллах акбар!
На следующий день его увезли в сумасшедший дом. Хайдар Ветер и папа пошли вместе. По словам моего отца, дедушка Эрмон присел, выискивая направление киблы, даже когда он вошел в сумасшедший дом. Они молились небу.
— Боже мой! Да не будет резни, храни вас Бог! — сказал.
Откир ХОШИМОВ
Из «Произведения мира».