“Domimiz”ning birinchi qavatida Klava xola degan kampir turadi. Hech kim uni otasining ismini qoʻshib “Klavdiya Falonchiyevna” deb atamaydi. Klava xola – hamma uchun Klava xola. Bechora hayotda omadi yurishmagan xotin. Zavodda oʻttiz yil ishlagan. Yoshligida beva qolgan. Yolgʻiz oʻgʻlini deb umrini oʻtkazgan. Aytishlariga qaraganda, oʻgʻlini rejim bilan ovqatlantirib, rejim bilan uxlatib oʻstirgan ekan. Bitta farzanddan ham buyurmadi. Oʻgʻli uylanishi bilan xotininikiga koʻchib ketdi. Shundan keyin Klava xola asabiyroq boʻb qoldi. Eshik tagida oʻtirib, uzzukun hammaga dashnom bergani-bergan.
– Hoy piyonista, ertalabdan zaharingga barmatuxa ichgandan koʻra bolangga ikki paket sut obersang boʻlmaydimi?
– Hoy olifta, mashinangni podʼyezd tagiga qoʻyma, bu yer senga garajmas!
Baʼzan kichkina qizalogʻim eshikdan hasrat qilib kirib keladi.
– Klava xola meni durochka dedi.
– Nima qiluvding?
– Samokatni tez uchirganmishman.
– Ha, endi, oʻzing ham tez uchmagin-da…
Klava xolaning ovozi bir kun chiqmay qolgan edi, darrov bilindi. Surishtirsam, kasalxonaga tushibdi. Buyragi xasta ekan. Bechoraning hammaga dashnom berib oʻtirishiyam bir davlat ekan. Butun “dom” zerikib qoldi. Ikki haftacha oʻtgandan keyin Klava xola bilan yonma-yon turadigan qoʻshnimiz eshik taqillatib keldi.
– Yuz soʻm qarz berib turing, – dedi iltimos qilib. – Klava xolaga uch yuz soʻm kerak boʻlib qopti. Ikki yuzini qoʻshnilardan yigʻdik.
– Nimaga kerak boʻpti?
– Anigʻini bilmayman, – qoʻshnim yelkasini qisdi. – Ammo judayam zarurmish.
Berdim. Oradan bir oycha oʻtgach, Klava xola qaytib keldi. Uy tagidagi harrakda shumshayib oʻtiribdi. Rangi bir holatda. Odamlarga dashnom beradigan holiyam yoʻq.
– Voy-boʻ, yosharib ketibsiz-ku! – dedim koʻnglini koʻtarish uchun.
Klava xola inqillab oʻrnidan turdi.
– Rahmat, oʻgʻlim, – dedi negadir taʼzim qilib. – Katta yordam berding. Pulingni qaytaraman. Pensiyamdan beraman. Yigʻib-yigʻib.
Shundoq shaddod kampirning taʼzim qilib turishi gʻalati taʼsir qilib ketdi.
– Qiziqmisiz, men sizga pulni gapirayotganim yoʻq-ku. Tuzukmisiz, oʻzi?
– Operatsiyadan yaxshi chiqdim, – Klava xola maʼyus jilmaydi. – Pul bermasam boʻlmadi.
Hayron boʻldim.
– Kimga?
– Kim boʻlardi, vrachga!
Beixtiyor yoniga oʻtirib qoldim.
– Kimga deysiz?
– Vrachga! – Klava xola mening soddaligimdan afsuslangandek ohista bosh chayqadi. – Uch yuz soʻm bermasam boʻlmasdi. Operatsiya qilmasdi. Qilsayam, yarim yildan keyin oʻladigan qilib kesardi.
Rostini aytsam, tovonimdagi jonim hiqildogʻimga keldi.
– Nima, xirurg sizdan pul talab qildimi? Kim oʻsha vrach? Familiyasi nima?
– E, bolam, qoʻysang-chi! – Klava xola qoʻl siltadi. – Familiyasini aytganim bilan nima oʻzgarardi?
Garangsib qoldim.
– Nima, vrach sizdan rostdan ham pul soʻradimi?
– Oy sinok, sinok! – Klava xola ogʻir bosh chayqadi. – Soʻragani yoʻq, soʻragani yoʻq. Faqat seshanba kuni operatsiya qilamiz, deydi-da, jumaga qoldiradi, juma kuni operatsiya qilamiz deydi-da, seshanbaga qoldiradi. Odammisan demaydi. Oxiri palatadagi kasallar oʻrgatishdi. 300 soʻm bersangiz, darrov stolga oladi, deyishdi. Pul berishim bilan muomalasiyam oʻzgardi, oʻziyam boshqacha boʻp qoldi. – Klava xola mahzun kulib qoʻydi. – Nimayam derdim. Vrach ham odam. Undayam nafs bor. Bir ogʻiz rahmat degan soʻzingga muhtojmi. Bolnitsaga yotishga order olaman, desang, qoʻlingga qarab turadi-ku. Bu-ku butun boshli operatsiya.
Dunyoda har xil ablahlik bor. Lekin bemorni davolash uchun pora olish…
Oradan ikki haftami, uch haftami oʻtgach, jiyanimning toʻyi boʻldi. Nevropatolog boʻlib ishlaydigan uzoq qarindoshim bilan yonma-yon oʻtirib qoldik. Klava xola esimga tushdi. Qarindoshimga bor gapni aytib berdim. Men uning tutaqib ketishini kutib turardim. Qiziq, qarindoshim tutaqmadi. Xotirjam yelka qisib qoʻya qoldi.
– Avvalboshi sen aytgandaqa vrachlar koʻpmas. Sholi kurmaksiz boʻlmaydi. Qolaversa, doktorlarga ham qiyin. Oʻn olti yil eshakdek oʻqib, 140 soʻm oladi. Na kechasi tinchlik bor, na kunduzi. Oʻsha 140 soʻm savil qolgurni savdo xodimi bir kunda topadi. – Qarindoshim kulimsiradi. – Yashash ham kerak-ku, akasi boʻyidan. Undan keyin… Qoʻlidan tutmaguncha nima deysan? Pora berdim, deb qaysi mard aytadi. Aytsa oʻzi qiya boʻp ketadi-ku.
Butunlay esankirab qoldim. Nahotki, oliy maʼlumotli vrach oʻzini chayqovchi bilan tenglashtirsa! Axir davlat uni oʻn olti yil bekorga oʻqitdimi, bekorga stipendiya berdimi? Unaqa boʻlsa, ana, xalatini yechib tashlasin-da, chayqovchilik qilsin!
Yoʻq, men bu gaplarni aytganim yoʻq. Biroq, qarindoshim qizarib-boʻzarib ketganimdan hammasini tushundi.
– Masalan, men unaqa doʻxtirmasman, – dedi yelkamga qoqib. – Arzimagan narsalarga bunaqa tajanglik qilaversang, nevrosteniya boʻlib qolasan. – U koʻzimga sinchiklab qaradi. – Mabodo yuraging sanchimaydimi? Yaxshisi ertaga oldimga bor. Bir tekshirib koʻramiz.
Qarindoshim yana bir marta muloyim jilmayib qoʻydi. Qadahdagi konyakni ichib, limon bilan gazak qildi. Shunda beixtiyor tagʻin bolalik xotiralari yopirilib keldi. Achinska degan doʻxtir lop etib yodimga tushdi.
Doim oppoq xalat kiyib yuradigan, oppoq siyrak sochlari nuroniy yuziga qandaydir fayz bagʻishlab turadigan bu odamning asl familiyasi Achinskiy ekanini keyin bilganman. Uni birinchi marta koʻrganda rosa qoʻrqqanman. Kichkina edim, hali maktabga qatnamasdim. Kuzda yelkamga yara chiqdi. Oyim qizil piyozni qoʻrga koʻmib bosdi. Ne azob bilan yara yorildi-yu, yonidan yana ikkitasi chiqdi. Endi piyoz ham, xamirturush ham yordam bermay qoʻydi. Butun badanimni yara bosib ketdi. Tagʻin har bittasi tuxumdek keladi. Oxiri dadam oyimga “Achinskaga opchiqmasang boʻlmaydi”, dedi. Ertasiga oyim meni yetaklab doʻxtirxonaga obordi. Akalarim: “Achinska mana bundoq nina bilan ukol qiladi”, deb qoʻrqitib qoʻygani uchunmi, katalakdek xonaga kirdimu dori hidini sezib hiqillab yigʻlab yubordim. Xonadagi kursilarda biri yoʻtalgan, biri shilpiq koʻzini hadeb kir qiyiqchaning uchiga artayotgan kasallar tizilib oʻtirishardi. Har kim meni oʻzicha yupatar, men boʻlsam battar yigʻlardim. Shu payt eshigiga parda tutilgan ichkari xonadan sochi oppoq, yupqa koʻzoynak taqqan xalatli kishi chiqib keldi.
– Kim yiglaydi? – dedi u oʻzbekchani buzibroq talaffuz qilib.
Achinska degani shu ekanini bildimu battar qoʻrqib ketdim. Oyimning pinjiga tiqildim. Shilpiq koʻzli kishi oʻrnidan turgan edi, doʻxtir qoʻli bilan imo qilib toʻxtatdi.
– Ochered balaga, – dedi-da, negadir jilmaydi. Shunda koʻzoynak ortidagi koʻm-koʻk koʻzlarida qandaydir erkalovchi tabassum paydo boʻldi. – Ay-yay-yay! – dedi bosh chayqab. – Ugil bala yiglamaydi. – U yana jilmaydi. – Ox kakoy yakshi bala!
Achinska qoʻlimdan tutgan edi, beixtiyor ergashdim. Derazasiga oppoq parda tutilgan xonaga kirdik. Oyim koʻylagimni yechdi. Doʻxtir hozir ukol qiladi deb, kapalagim uchib ketdi. Biroq, u ukol qilmadi. Barmogʻi bilan yaralarni avaylab, paypaslab koʻrdi. Keyin allaqanday jigarrang sassiq dori surdi. Agar shundayam tuzalmasa qon quyamiz, deb oyimga tushuntirdi. Chiqib ketayotganimizda yana bir jilmayib qoʻydi.
– Yakshi bala. Malades bala!
…Qishda shu odam bizga yana bir yaxshilik qildi. Esimda, oʻsha yili qish juda qattiq keldi. Bilmadim, ehtimol, oʻtin-koʻmirimiz boʻlmagani uchun shunday tuyulgandir. Harqalay deraza u yoqda tursin, eshigu devorlarni ham qirov bosib yotar, hammamiz chopon, telpak kiyib uxlardik. Tanchaga oyoq tiqqan bilan befoyda: sandal pisillaydi. Koʻrpa tekkan joyini chayondek chaqadi. Ichidan issiq oʻrniga sovuq chiqayotgandek. Ustiga-ustak bir kuni kichik akam koʻchadan hammayogʻi shalabbo boʻlib keldi. Bolalar bilan Qonqusda yaxmalak uchayotgan ekan, sirgʻanib muzning yorigʻidan anhorga tushib ketibdi. Oʻrtoqlari amallab tortib olishibdi-yu, yugurib uyga yetib kelguncha kiyimlari tarashadek muzlab qopti. Oyim darrov uni koʻrpaga oʻradi. Togʻolcha bilan turshak qaynatib ichirdi. Ammo kechqurunga borib, akamning isitmasi koʻtarilib ketdi. Hadeb yoʻtaladi.
Kechasi uning alahlashidan men ham uygʻonib ketdim. U nuqul oʻzini u yoqdan-bu yoqqa tashlar, “olov yonib ketdi, olovni oʻchiring”, deb tipirchilar edi.
Ertasiga ertalab dadam arrani egovladi. Katta akamni ergashtirib, tashqariga chiqib ketdi. Men ham tagi koʻchgan etigimni kiyib ularning ketidan yugurdim. Kun sovuq, osmondan zahardek achchiq zarralar yogʻilar edi. Dadam bilan akam qalin qorni gʻarch-gʻurch bosib, tomorqaga chiqishdi. Shundoq devor yonida oʻsgan, yarmi qurigan qayragʻoch tagiga borishdi. Qor ustiga qop yozib, choʻkkalab oʻtirgancha, qayragʻochga arra solishdi. Daraxt shoxidagi qorlar duv etib toʻkildi. Biroq, qayragʻochning poʻsti muzlab qolgan – arra hadeb sirgʻanib ketadi. Hech iz tushmaydi. Unga sayin dadamning jahli chiqadi. Arra bir oz botganidan keyin ish yana qiyinlashdi. Akam har arra tortganida, butun gavdasi bilan nari borib, beri keladi. Arra hadeb kamalakdek qiyshayadi. “Jing-jing” deb ovoz chiqaradi. Dadam yakkash dashnom beradi:
– Arrani siltab tortma. Jon bormi, oʻzi!
Akam shoʻrlik birpasda terlab ketdi. Oʻzi terlab ketganu qoʻli sovqotadi. Dam-badam kuh-kuhlab, kaftini isitadi. Burnini tortadi… Nihoyat, qayragʻoch gursillab yiqildi. Tarvaqaylab oʻsgan shoxlar yerga urilishi bilan atrofga qor sachrab ketdi. Ana endi mengayam ish topildi. Mayda shoxlarni tesha bilan chopa boshladim. Ish ayni qiziganda, kutilmagan voqea roʻy berdi. Biri oq, ikkinchisi qizgʻish jiyron ot burnidan bugʻ chiqarib, tepamizda gijinglab turar, boshini siltab-siltab, suvligʻini shiqirlatardi. Notanish odamlar kelganini payqamay qolgan gurji kuchugim allaqayerdan paydo boʻldi-yu, aybini oqlash uchun boʻlsa kerak, qor ichida bir koʻrinib, bir koʻrinmay pildiragancha otlar atrofini aylanib akillay boshladi. Otlar itga koʻzini olaytirib qarab qoʻyar, pishqirib, pashsha qoʻrigandek dumini silkitardi.
Jiyron mingan charm paltoli Dalavoyni darrov tanidim. Uni hamma tanir, hamma qoʻrqardi. U hali nalugchi boʻlmagan, lekin odamlar uni “nozik” joyda ishlaydi deyishardi. Oq otli kishi esa pocha-poʻstin kiygan, tulki telpagini bostirib olgan, qovogʻi soliq edi.
– Ishlar katta-ku! – dedi Dalavoy otdan tushmasdan.
Negadir dadamning rangi oʻchib ketdi. Arra qoʻlidan tushib qorga koʻmilib qoldi.
– Kelinglar, mehmonlar, – dedi esankirab.
Avval Dalavoy bilan, keyin pochapoʻstinli kishi bilan qoʻshqoʻllab koʻrishdi. Ikkovlari ham egarda oʻtirgancha, istar-istamas qoʻl choʻzishdi.
– Qani uyga, – dedi dadam qoʻlini koʻksiga qoʻyib. – Bir piyola choyimiz bor.
Dalavoy ingichka sargʻish moʻylovini chimchilab dadamga bir qarab qoʻydi-yu, mehmonga yuzlandi.
– Nima qildik, oʻrtoq Toshev? Borib turgan jinoyat-ku bu!
Dadam butunlay dovdirab qoldi.
– Nima gunoh qildim, ukam, – dedi Dalavoyga. – Aybim boʻlsa ayting, benavotman.
– Tagʻin oʻzini goʻllikka soladi-ya! – Dalavoy tishi orasidan chirt etib tupurdi. – Ruxsatingiz bormi? – dedi ovozi temirdek jaranglab.
– Nimaga? – Dadam madad kutgandek endi mehmonga yuzlandi. – Nimaga ruxsat olishim kerak, oʻrtoq Toship?
– Daraxt kesishga! – Dalavoy shiddat bilan otdan sakrab tushdi. – Qani qogʻozingiz?
– Qanaqa qogʻoz? – Dadam goh Dalavoyga, goh pocha-poʻstinli mehmonga javdirab qaray boshladi. – Axir… Axir bu oʻzimning tomorqamdagi daraxt-ku. Mana qarang, qurib qolgan. – U gapining rostligini isbotlash uchun bilakdek shoxni maxsi-kalishli oyogʻi bilan bir tepgan edi, qars etib sindi. – Koʻrdingizmi, qurib qolgan. Kuzda kesib olmoqchi edimu, vaqt boʻlmadi. – U boyadan beri burnini tortib turgan akamga dashnom berdi. – Nega anqayib turibsan? Bor oyingga ayt, choy qoʻysin, mehmonlar keldi, degin.
Akam ikkalamiz tizzagacha qorga botib, oldinma-ketin uyga yugurdik. Gurji kuchugim ham qorda koʻmilgancha ketimizdan chopdi. Oyim hamon isitmalab yotgan kichik akamning boshida mungʻayib oʻtirgan ekan.
– Oyi, Dalavoy keldi! – dedi akam hovliqib.
Oyim sakrab oʻrnidan turib ketdi.
– Voy shoʻrim! Ertalabdan buyon oʻng qovogʻim uchayotgan edi-ya. Bu koʻrgulik ham bor ekan.
U birpasda hujradan turshak, jiyda, ikkita zogʻora olib chiqdi. Sandal ustiga yamoq dasturxon yozdi.
Zum oʻtmay uyga rangi oʻchgan dadam, ketidan Dalavoy bilan pocha-poʻstinli mehmon kirib kelishdi. Oyim Dalavoyga peshvoz chiqdi.
– Keling, opovsi, yaxshi yuribsizmi, kelinim yaxshimilar? – dedi ovozi titrab. – Kiraveringlar. Yoʻq, yoʻq, piymangizni yechmang, uy sovuq.
Dalavoy piymasining qorini qoqqan boʻldi-da, kigiz ustidan yurib, sandal chetiga bordi.
– Hozir choy qaynaydi, oʻrgilay! – Onam tashqariga chiqib ketayotgan edi, Dalavoy toʻxtatdi.
– Ovora boʻlmang, biz ketamiz, – u akamga yuzlandi. – Siyoh-ruchkang bormi?
Akam tokchadan siyohdon, “qurbaqa” peroli ruchka oldi.
– Nima qilyapsiz, aylanay? – oyimning rangi dokadek oqarib ketdi.
– Oʻynayapman! – Dalavoy piymasining qori bilan sandal chetidagi koʻrpachaga choʻkkaladi. – Koʻrib turibsiz-ku, nima qilmoqchiligimni! – U ostonada turgancha, papiros chekib, uy ichini jirkanibroq tomosha qilayotgan pocha-poʻstinli mehmonga qaradi. – Oʻzim yozaveraymi?
Mehmon “maʼqul” degandek bosh irgʻab qoʻydi.
Dalavoy charm paltosining ich choʻntagidan qogʻoz oldi. Ruchkani siyohdonga botirgan edi, qirs etgan ovoz chiqdi. U jahl bilan yana botirdi. Peroga siyoh oʻrniga muz ilashib chiqdi.
– Qanaqa oʻquvchisan, oʻzi? – Dalavoy sargʻish qoshini chimirib, akamga qaradi. – Siyohing muzlab qopti-ku.
Toʻsatdan oyim yigʻlab yubordi.
– Nima qilaylik, oʻrgilay, – dedi iltijo bilan. – Sovuqni koʻrmaysizmi? Manavinisi uch kundan buyon ol ket, ol qoʻy boʻlib yotibdi. – U sandal chetida yotgan kichik akamga imo qildi. – Bolaginamdan ayrilib qolaman shekilli.
Dalavoy ruchkani yana muzlagan siyohdonga botirgan edi, onam uning qoʻliga yopishdi.
– Yozmang, jon ukam, yozmang, rahmingiz kelsin.
Dalavoy ijirgʻanib, qoʻlini siltab tortdi. Kulrang koʻzlari qisilib ketdi.
– Torting qoʻlingizni! – dedi shiddat bilan.
– Hoʻv! – dadamning tahdidli ovozini eshitib, burilib qaradimu qoʻrqib ketdim. Uning yuzida boyagi yalinchoq ifodadan asar ham qolmagan, koʻzi gʻazabdan chaqnar edi.
– Hoʻv, olifta! – dedi yana oʻsha tahdidli ohangda. – Tur oʻrningdan! Xudo boʻlsangam piymangni yech. – U bir hatlashda Dalavoyning tepasiga kel-di. – Yech deyapman. Tiq oyogʻingni tanchaga! Tiqib koʻr, oʻtirib koʻr birpas!
Dalavoy beixtiyor oʻrnidan turib ketdi. Esankirab qolgan mehmonga bidir-bidir qilib gapira boshladi:
– Eshitdingiz, oʻrtoq Toshev? Guvoh boʻlasiz! Xizmat burchimni bajarayotganimda haqorat qildi. Aktga shuniyam qoʻshamiz.
– Daraxtni katta xolang ekib qoʻyganmas! – Dadamning moʻylovi titray boshladi. U qattiq gʻazablansa, moʻylovi titrab ketardi. – Qani, tuyogʻingni shiqillat! – dedi tahdid bilan.
– Nima, urmoqchimisan! – Dalavoy kulrang koʻzlarini yiltiratib, gʻazabnok pichirladi. – Qani chertib koʻrchi. Yetti pushtingni quritib yuboraman!
– Yoʻqol deyapman! – Endi dadamning butun vujudi titrab ketdi.
– Eshitdingiz-a, oʻrtoq Toshev? Bu gapniyam eshitdingiz-a? – Dalavoy eshik tomon tisarilib borarkan, mehmonga qarab, gapini tasdiqlatib oldi. – Yozamiz, hammasini yozamiz!
Onam iltijo bilan Dalavoyning yelkasiga osildi.
– Jon ukam, kechiring, jon ukam! Iloyo martabangiz bundan ham ulugʻ boʻlsin!
Dalavoy bir siltab uning kaftini yelkasidan olib tashladi. Onam endi pocha-poʻstinli kishiga yolbora boshladi.
– Jon xoʻjayin, koʻnglingizga olmang, adasi bilmasdan gapirib yubordilar.
– Yalinma deyapman! – dadam shunday hayqirdiki, muz bosgan derazalar zirillab ketdi. Boyadan beri koʻzini ocholmay yotgan kichkina akam olazarak boʻlib, atrofga javdiray boshladi.
– Oyi, suv, – dedi ovozi xirillab.
Tashqarida tuyoqlarning boʻgʻiq dukiri eshitildi. Uy ichi oʻlik chiqqandek jimjit boʻlib qoldi. Dadam hamon moʻylovi uchgancha pishqirib nafas olib, uy oʻrtasida turar, oyim ostonaga oʻtirib qolgan, katta akam deraza oldida turgancha tashqarini tomosha qilardi. Beshik gʻichirlab, ukam gʻingshiy boshladi. Biroq onam oʻrnidan turmadi.
– Yomon ish boʻldi, – dedi sekin. – Endi sudga beradi.
Dadam uy oʻrtasida anchagacha qotib turdi-da, indamay chiqib ketdi. Bir ozdan keyin tomorqa tomondan boltaning qarsillagan ovozi keldi.
Qayragʻochning choʻgʻi ham oʻriknikiga oʻxshagan baland boʻlarkan. Sandal isishi bilan jon kirib, yuzimiz qizarib qoldi. Faqat dadamning qovogʻi ochilmadi. Onam akamning boshidan jilmas, nuqul xoʻrsinar, “oʻzing asra”, deb qoʻyardi. Kechki ovqatni opam qildi. Qorongʻi tushgandan keyin akamning ahvoli ogʻirlashdi. U endi alahlamas, havo yetishmayotgandek qisqa-qisqa nafas olar, dam-badam choʻchib tushar edi. Onam unsiz yum-yum yigʻlar, dadamga iltijoli termilardi. Oxiri boʻlmadi. Dadam eski choponini kiydi, boshiga telpagini bostirdi. Oyim qayoqqa degandek qaragan edi, qisqagina qilib:
– Achinskaga! – dedi.
– Kelmaydi. – Onam zorlanib bosh chayqadi. – Yarim kechada qor kechib kelarmidi?
Dadam eshikni qarsillatib yopgancha chiqib ketdi. Uy ichiga yurakni sirqiratuvchi sukunat choʻkdi. Hujradagi soat chiqillaydi, akamning qisqa-qisqa nafas olishi eshitiladi. Derazaga quruq qor uchqunlari zirillab uriladi. Allaqaysi teshikdan huvillab sovuq kiradi. Issiq sandal elitdi shekilli, uxlab qopman. Bir mahal tashqarida itning akillashi, dadamning “yot” deb baqirishidan uygʻonib ketdim. Kimdir yoʻlakda gursillatib yer tepindi. Ogʻzidan bugʻ chiqib turgan dadam kirib keldi. Ketidan uzun shinel kiygan, qulogʻini sharf bilan oʻrab olgan Achinska kirdi. Oq xalati boʻlmasa ham, koʻzoynagidan tanidim. Dadamning moʻylovi, doktorning qoshi qordan oppoq boʻlib ketgan edi.
Oyim darrov oʻrnidan turdi. Salom berdi. Achinska shinelini yechib, yelkasiga qoʻngan qorni kavshandozga qoqdi. Qulogʻini oʻrab olgan sharfni yechgan edi, oppoq siyrak sochlari peshonasiga yoyilib tushdi.
– Nastoyashiy Sibir! – dedi negadir jilmayib. Sandal chetiga choʻkkalab qoʻlini tanchaga tiqdi. Dadamning qoʻlida kichkina chamadon borligini endi koʻrdim. Achinska qoʻlini bir oz isitgach, muzlab qolgan koʻzoynagini roʻmolchasi bilan artdi.
– Issik suv bar? – deb soʻradi onamga qarab.
Onam samovarni yangilash uchun darrov oshxonaga yugurdi. Doktor akamning koʻylagini yechib, “alyo-alyo” qilib koʻrdi. Sekin bosh chayqab qoʻydi. Qiyofasi jiddiy edi. Keyin chamadondan yaltiroq quticha oldi.
Ukol qilish uchun dori toʻldirayotganda akam hozir dod soladi, deb turgan edim, biroq u akamning ishtonini tushirib, ukol qilganida akam dodlamadi. Gʻingshib qoʻydi xolos. Chamasi ogʻriqni payqamadi ham.
– Nichego, – dedi Achinska dadamni yupatib. – Yakshi bala. Tuzaladi.
Chindan ham koʻp oʻtmay, akam koʻzini ochdi. Biroq, doktor ikkinchi ukolni qilayotganda yigʻlab hammayoqni buzib yubordi. Achinskaning jahli chiqmadi.
– Vsyo, vsyo, – dedi jilmayib. – Ugil bala yiglamaydi.
Keyin dadam ikkovlari sandal chetida oʻtirib, choy ichishdi. Urush gʻalaba bilan bitgani, endi non koʻpayishi, yana allanimalarni gapirishdi. Koʻzim yumilib ketayotgan boʻlsa ham doktor akamni yana nima qilishini bilgim kelib, chidab oʻtirardim. Dadam gap orasida bugun oʻtgan voqeani ham aytib berdi. Achinska qoshini chimirib, bir zum oʻyga toldi. Koʻm-koʻk koʻzlariga jiddiyat choʻkdi. Biroq, qoʻl siltab qoʻya qoldi.
– Chepuxa! Xish nima kilmaydi.
Nihoyat u sargʻish qogʻozga oʻralgan allaqanday dorini majbur qilib akamga ichirdi. Yana toʻrt-beshta shunaqa qogʻozlardan qoldirdi. Oʻrnidan turayotgan edi, dadam onamga imo qildi. Onam hujraga ildam kirib ketdi-da, zum oʻtmay, ogʻzi bogʻlangan chogʻroq xalta koʻtarib chiqdi.
– Aybga buyurmaysiz, doʻxtir, – dedi dadam xaltani Achinskaga uzatib. – Pul yoʻq edi.
Achinska shinelining bir yengini kiygan joyida turib qoldi.
– Bu nima? – dedi xaltaga imo qilib.
– Turshak, – dadam xijolat chekib, iljaydi. – Qantak oʻrikniki. Qoq quruq. Boʻyrada quritganman. Bittasiyam yerga tushmagan.
Achinska yengi kiyilmagan qoʻli bilan xaltani nari surdi.
– Balaga kompot kiling. Isitma tushadi. Yakshi boʻladi.
Endi dadam astoydil yalina boshladi:
– Yoʻq demang, doʻxtir. Oʻz qoʻlim bilan quritganman. Chodirga qoqib quritganman.
Gapga oyim aralashdi.
– Marjangizga oborasiz, doʻxtir, padarka…
Achinska keskin bosh chayqadi.
– Balaga kompot kiling. – Shunday dedi-yu, xaltani devorga suyab, etigini kiydi-da, tashqari chiqdi. Dadam shosha-pisha unga ergashdi.
– Iloyo baraka toping, – deb qoldi onam eshikdan moʻralab. – Bola-chaqangizning rohatini koʻring.
Yana sukunat choʻkdi. Ammo endi bu boyagidek koʻngilni gʻashlovchi jimjitlik emas edi.
Ertasiga kech uygʻondim. Katta akam maktabga ketgan, kichik akam sandal chetida yostiqqa suyanib oʻtirgancha, sutchoy ichar, dadam bilan oyim tumshugʻidan chak-chak suv tomayotgan eski samovarni oʻrtaga qoʻyib gaplashib oʻtirishardi. Qor tingan, tashqarida quyosh charaqlab ketgan shekilli, uy ichi yop-yorugʻ edi. Endi sutchoyga zogʻora non botirib yeyishga kirishgan edim, tashqarida kuchugim jonholatda akillay boshladi. Eshik sharaqlab ochil-di-yu, ostonada Dalavoy paydo boʻldi. U kechagi charm paltosida, kechagi piymasida edi.
Dadam bilan oyim bir seskanib tushishdi. Hozir janjal boʻlishini bilib, mening ham yuragim orqaga tortib ketdi. Biroq hech qanaqa janjal boʻlmadi. Dalavoy ostonada turib, negadir jilmaydi.
– Assalomalaykum! – dedi baland ovozda. Shunda uning judayam qoʻrqinchli odam emasligini payqadim. Dadam rangiga qon yugurib, asta oʻrnidan turdi.
– Keling, keling, – dedi-da, borib koʻrishdi. Oyim darrov dasturxonga jiyda, yongʻoq keltirib qoʻydi. Dalavoy bu safar piymasini yechib chiqdi. Onam yangi koʻrpacha boʻlmagani uchun sandal toʻridagi koʻrpachaning orqasini oʻgirib, qaytadan yozdi. Dadam mehmonning orqasiga yostiq qoʻydi. Dalavoy piyolani aylantirib-aylantirib, choy hoʻplarkan, menga qarab koʻzini qisdi.
– Qalay, polvon!
Uyalganimdan yerga qarab oldim. Shunda undan allaqanday qoʻlansa hid kelayotganini payqadim.
– Oʻzizam ja haligidaqa odamsiz-da oka! – Dalavoy dadamga yuzlanib, baralla ovozda kuldi. – Qilar ishni qip qoʻyib, tagʻin odamni soʻkib oʻtiribsiz, oka.
Dadam uzrli qiyofada yelkasini qisdi.
– Endi, ukam, jahl chiqqanda, aql ketadi…
– Oʻziyam ja, kattasini agʻdaribsiz-da, oka! – Dalavoy negadir yana kuldi. – Ha, endi shunaqa ekan, bir ogʻiz aytmaysizmi, shu ishni shundoq qilmoqchiman, deb. Axir jahon bedarvoza emas, tartib bor, zakun bor…
Dadam xijolat chekib, dasturxon chetini himara boshladi.
– Endi, ukam, biz bir poʻristoy odammiz. Bunaqa qonunlarni tushunmasak, bu yoqda bolalar sovuqda qoldi.
– Shu-da endi, oka! – Dalavoyning milki qizarib ketgan kulrang koʻzlarida samimiy tabassum oʻynadi. Dadamning yelkasiga qoqdi. – Bir ogʻiz maslahat solsangizu hammasini zakonniy qilardik.
Boyadan beri indamay choy quyib uzatayotgan onam endi gapga aralashdi.
– Bu odam bilmabdilar-da, jon ukam, gunohlaridan kecha qoling.
Dalavoy oyimga qaramadi, dadamga tikilgancha, jiddiy tortdi.
– Endi, oka, biz bir joyning odamimiz, ot tepkisi otga oʻtmaydi.
– Rahmat, ukam, – dadam yana boshini xam qildi. – Siz bizlarni siylasangiz, sizni Xudo siylasin.
– Men-ku shu yerning odamiman, – Dalavoy ovozini pasaytirdi. – Ammo oʻrtoq Toshevning oldida, shu ish shundoq boʻlgani chatoq boʻldi. Katta odam. Qamatmaguncha qoʻymayman deyapti. Ikkalamizni askarblyat qildi, deyapti.
Oyimning rangi bir zumda oʻzgarib ketdi. Dadam boʻlsa, taqdirga tan bergandek, hamon boshini quyi solib oʻtirardi.
– Oʻrtoq Toshevga yotigʻi bilan tushuntirdim, – Dalavoy ovozini yanayam pasaytirdi. – Oʻzimizning odam gunohidan oʻta qoling, dedim. Hozircha koʻnmay turibdi-yu, koʻnadi. Koʻnmay qayoqqa borardi. “Qurugʻi”dan obkeb beraman, dedim.
Birdan oyimning yuzi yorishdi. Dik etib oʻrnidan turdi-da, hujraga kirib ketdi. Dalavoy onamning ketidan qarab qoldi. Dadam boʻlsa hamon dasturxon qatini oʻynab oʻtirar, barmoqlari bilinar-bilinmas titrar edi. Oʻsha zahoti onam xalta koʻtarib chiqdi. Bu – kechasi Achinska olmay ketgan oʻsha turshak toʻla xalta edi.
– Mana, opovsi, – dedi oyim xaltani Dalavoyning oldiga qoʻyib. – Qoq-quruq. Qantak oʻrikning turshagi. Adasi oʻz qoʻllari bilan quritganlar. Bittasiyam yerga tushmagan.
Dalavoy goh onamga, goh xaltaga qarab, talmovsirab turdi-da, birdan qah-qah otib kulib yubordi. Bir zumda kulrang koʻzlaridan yosh tirqirab chiqdi. U koʻrpachani mushtlab-mushtlab kular, boshi ham, gavdasi ham muttasil silkinar, sargʻish yuzi sholgʻomdek qizarib ketgan edi. Oyim ogʻzini lang ochgancha, bir dadamga, bir Dalavoyga qarab qolgan, negadir nuqul koʻylagining yoqasini gʻijimlardi.
– Voy, voy kennoyi tushmagur-ey! – dedi Dalavoy kulgidan nafasi qaytib. – Voy sodda xotin-ey! “Qurugʻi” desam, turshak obchiqibdi. Qarang, oka! Qarang! “Qurugʻi” desam… “Qurugʻi” desam… – U dadamga qaradiyu kulgisi kesildi. Dadamning qiyofasi shiddatli, yuzi qizarib-boʻzarib ketgan edi.
– “Qurugʻi” kerakmi? – dedi ovozi xirillab.
Dalavoy butunlay jiddiy tortdi.
– Mengamas, oʻrtoq Toshevga, – dedi sargʻish qoshini chimirib. – Men sizga jabr boʻlmasin, deyapman, oka, joʻjabirdek jonsiz.
– “Qurugʻi” kerakmi! – Dadam yanayam pastroq, ammo yanayam tahdidliroq ovozda takrorladi. – Mana buni qirqib beraymi! – U kindigidan pastroqqa imo qildi. Dadam birovdan qattiq gʻazablansa, padaringga laʼnat deb soʻkar, ammo biron kimsani bunchalik qoʻpol haqorat qilganini eshitmagan edim. Onam ham, yostiqqa suyangan akam ham, men ham qotib qoldik.
– Shunaqami, hali! – Dalavoyning kulrang koʻzlari yonib ketdi. – Endi oʻzingdan koʻr! – Shunday dedi-yu, hatlab oʻrnidan turdi. Dadam ham sapchib turib ketdi. Oyim dod solib, dadamning yoʻlini toʻsdi. Dalavoy shiddat bilan charm paltosining choʻntagiga qoʻl suqdi-da, allaqanday qogʻozni dasturxon ustiga uloqtirdi. – Indinga tegishli joyga bormasang, militsiya yuborib, ottirib tashlayman! Umringni turmada chiritmasam, Dalavoy otimni boshqa qoʻyaman!
Oyim bekorga dod solgan ekan. Dadam Dalavoyga tashlanmadi. Piymasini kiyib chiqib ketguncha, uy oʻrtasida turaverdi. Faqat gʻazabdan pishqirib nafas olar, moʻylovi uchib-uchib qoʻyar edi. Tashqarida it akilladi. Keyin jimlik choʻkdi.
– Endi qoʻymaydi, – dedi onam ingrab. – Qamatmay qoʻymaydi. – U hamon gʻazabdan titrab turgan dadamga iltijoli termildi. – Jon adasi, aylanay adasi, johillik qilmang, keling, shular toʻya qolsin. Mayli, sholchani sotamiz.
Kuzda opamni uzatamiz, deb dadam bir sholcha olib kelgan edi. Oyim shuni gapirganini tushundim.
– Nega?! – dadam sandal chetiga choʻkkalagancha, hayqirib yubordi. – Nega?! Nega men pora berishim kerak? Nega?! Porani harom odam beradi, bildingmi! Porani harom odam oladi! Bildingmi?! Porani imonsiz odam imonsiz odamga beradi! Tushundingmi?! Nega men oʻz imonimni sotib poraxoʻrga yalinishim kerak? Nega?
U esdan ogʻib qolganga oʻxshar, har gal “Nega?” deganda, dasturxonni mushtlar, Dalavoy tashlab ketgan qogʻoz ham, jiyda-yongʻoqlar ham har yoqqa sochilib ketgan edi.
– Yoʻq! – dedi u nafasi qisilib. – Men pora bermayman. Qamasin! Toʻpiga solib otib yuborsin!
Beshikdagi ukam choʻchib ketdi shekilli, chirillab yigʻlay boshladi. Oyim mahzun qiyofada choʻkkalab oʻtirgancha, koʻkrak tutdi. Dadam tirsagini sandal chetiga tirab, kaftlari bilan yuzini toʻsib, uzoq oʻtirdi. Qoʻli hamon bilinar-bilinmas titrar edi. Nihoyat, jahl bilan oʻrnidan turdi. Onam vahima ichida unga termildi.
– Qayoqqa? Hoy adasi, oʻzingizni bosing.
– Achinskaga boraman, – dedi dadam sekin. – Ariza yozdiraman.
Shunday dedi-yu, eski choponini kiyib, chiqib ketdi. Peshinga yaqin tekis qilib yozilgan allaqanday oʻrischa xat koʻtarib keldi.
Keyin bilsam, dadam toʻgʻri qilgan ekan. Uni ikki-uch hafta sudrab yurishdi-yu hammasi tinchib ketdi. Faqat Dalavoy keyinroq, nalugchi boʻlganidan keyin boshqa yoʻl bilan qasdini oldi. Biroq Achinskaning yordam berganini dadam koʻp yillar hammaga gapirib yurdi.
Mening goʻdak shuurimga esa pora – dunyodagi eng harom narsa, degan tushuncha mixlanib qoldi. Toʻgʻri, keyin ham, poralaru poraxoʻrlarning har xilini koʻrdim. Birovga order berish uchun pora oladiganlarniyu, yaxshiroq uydan joy olish uchun pora beradiganlarni ham, birovning bolasini institutga olib kirish uchun pora oladiganlarniyu, oʻzining chalasavod bolasini oʻqishga joylash uchun pora beradiganlarni ham koʻrdim. Birovga kamyob narsani navbatsiz toʻgʻrilash uchun pora oladiganlarniyu, oʻsha narsani boshqalarga uch bahosiga pullash uchun pora beradiganlarni ham, birovni amal stoliga oʻtqazish uchun pora oladiganlarniyu, oʻsha kursiga oʻtirib, berganini oʻn hissa qilib qaytarib olish uchun pora beradiganlarni ham koʻrdim. Oʻzining qizi tengi xodimini dachasiga sudraydigan ipirisqi amaldorlarniyu, ishini bitirish uchun begona toʻshakka bemalol yotadigan ayollarni ham, pora olib qiya boʻlib ketganlarniyu, yana pora berib, qutulib chiqish yoʻlini topadiganlarni ham koʻrdim. Shunda dadamning titrab-qaqshab aytgan gaplari naqadar rost ekanini tushundim. Hamma-hammasini tushundim.
Faqat… Domimizning birinchi qavatida turadigan soʻqqabosh Klava xolaning maʼyus taʼzim qilib turganini koʻrganimda, bir narsaga hech aqlim yetmadi. Nahotki, odam tirik qolish uchun ham pora berishi kerak boʻlsa! Uzoq qarindoshim boʻlmish oʻsha vrachning gapini eshitganimda, battar hayron boʻldim. Nahotki tirik qolish uchun majburan birovga pora berish ham jinoyat hisoblansa? Xoʻsh, boʻlmasa nima qilsin? Oʻlib ketsinmi?! Nahotki, oʻlim toʻshagida yotgan odamdan nimadir tama qilish imon degan tushunchaga sal boʻlsayam toʻgʻri kelsa?!
Xayolimga shunday iztirobli savollar yopirilib kelganida, beixtiyor oʻsha qahraton qish, oʻsha izgʻirinli kecha, koʻzoynagini yiltiratib jilmayib turgan Achinska, namat ustida qolib ketgan oʻsha bir xalta turshak xotiramga tushadi.
Oʻtkir HOSHIMOV
“Dunyoning ishlari”dan
На первом этаже «Домимиза» живет старушка по имени Клава Хола. Никто не называет ее «Клавдия Фалончиевна» с добавлением имени отца. Тетя Клава для всех тетя Клава. Бедная несчастная жена. Он проработал на заводе тридцать лет. Она овдовела в молодом возрасте. Он посвятил свою жизнь единственному сыну. По их словам, он воспитывал сына, кормя и спит с режимом. Он не командовал ни одним ребенком. Когда его сын женился, он переехал к жене. После этого тетя Клава стала еще больше нервничать. Он сидел под дверью и всем звонил.
Эй, пианист, почему бы тебе не дать ребенку два пакета молока вместо того, чтобы пить утром свой яд?
— Эй, автор, не ставь машину под поезд, это место не для тебя!
Иногда моя маленькая девочка входит в дверь грустная.
— Тетя Клава назвала меня дурочкой.
— Что ты сделал?
— Я летал на Самокате быстро.
— Да, сейчас, даже если ты не будешь летать слишком быстро…
Голос тети Клавы не раздавался сутки, ее сразу узнавали. Когда я спросил, он пошел в больницу. У него заболевание почек. Это страна, где бедняк может сидеть и всех хвалить. Весь «дом» заскучал. Через две недели в дверь постучала наша соседка, живущая рядом с тетей Клавой.
«Одолжите мне сто сумов», — умолял он. — Тете Клаве нужно триста сумов. Мы собрали два лица у соседей.
— Зачем тебе это?
— Точно не знаю, — пожал плечами мой сосед. — Но очень нужно.
Я дал. Через месяц вернулась тетя Клава. Он шепчет в подвале дома. Цвет такой же. Я не в настроении оскорблять людей.
— Ничего себе, вы молодеете! Я сказал подбодрить его.
Тетя Клава со стоном встала.
— Спасибо, сын мой, — сказал он, почему-то поклонившись. — Вы очень помогли. Я верну вам деньги. Буду давать из своей пенсии. Собирать и собирать.
Яростно кланяющаяся старуха производила странное впечатление.
— Тебе интересно, я не о деньгах. Ты в порядке?
«Я хорошо перенесла операцию», — грустно улыбается тетя Клава. — Я не мог не дать денег.
Я был удивлен.
— Кому?
— Кто бы, к доктору!
Невольно я сел рядом с ним.
— Кто вы говорите?
— К доктору! — тетя Клава слегка покачала головой, как бы сожалея о моей наивности. — Я не мог дать триста сумов. Он не оперировал. Если бы я это сделал, он бы умер через полгода.
По правде говоря, моя душа в пятках подступила к горлу.
— Что, хирург потребовал с тебя деньги? Кто этот врач? Какая у тебя фамилия?
— О, дитя мое, отпусти! — Тётя Клава машет рукой. — Что изменится, если я скажу вам его фамилию?
Я обескуражен.
— Что, доктор действительно просил у вас денег?
— Попробуй, попробуй! — Тетя Клава тяжело покачала головой. — Не спрашивал, не спрашивал. Говорят, что мы будем работать только во вторник, но оставляем до пятницы, и говорят, что будем работать в пятницу,уезжает на вторник. Это не говорит о том, что вы человек. В конце концов, больных в палате научили. Сказали, что если дашь 300 сумов, то сразу к столу возьмут. Как только я отдал деньги, мое поведение изменилось, я стал совсем другим. — грустно засмеялась тетя Клава. — Я сказал что? Врач тоже человек. У него все еще есть похоть. Вам нужно слово благодарности? Если вы скажете, что я получу ордер на госпитализацию, он посмотрит на вашу руку. Это операция на всю голову.
В мире есть всякая глупость. Но брать взятку за лечение пациента…
Две или три недели спустя состоялась свадьба моей племянницы. Мы сидели рядом с моей дальней родственницей, которая работает невропатологом. Я вспомнил тетю Клаву. Я рассказал все своему родственнику. Я ждал, пока он догонит. Интересно, не заразился ли мой родственник? Он спокойно пожал плечами.
— Во-первых, как вы сказали, врачей не так много. Без риса не обойтись. Кроме того, это сложно для врачей. Он учился как осел шестнадцать лет и заработал 140 сумов. Нет покоя ни ночью, ни днем. Сотрудник отдела продаж найдет, что 140 сумов за один день. – улыбается мой родственник. «Ты должен жить из-за твоего брата». После этого… Что ты скажешь, пока он не возьмет ее за руку? Какой смелый человек говорит, что дал взятку. Если он это скажет, он уйдет.
Я был совершенно ошеломлен. Неужели высокообразованный врач приравнивает себя к спекулянту! Ведь государство воспитывало его шестнадцать лет и даром дало стипендию? Если да, то пусть снимет мантию и порассуждает!
Нет, я этого не говорил. Впрочем, мой родственник по моему покраснению все понял.
«Например, я тебя не трогаю», — сказал он, похлопав меня по плечу. — Вы станете невростеником, если будете так зацикливаться на тривиальных вещах. — Он внимательно посмотрел мне в глаза. — У тебя не болит сердце? Лучше приходи ко мне завтра. Давай проверим.
Мой родственник еще раз нежно улыбнулся. Он выпил рюмку коньяка и закусил лимоном. Потом невольно на ум пришли еще детские воспоминания. Я вдруг вспомнил о враче по имени Ачинская.
Позже я узнал, что настоящая фамилия этого человека Ачинский, который всегда носит белый халат, а редкие белые волосы придают его лучезарному лицу какое-то изящество. Я очень испугалась, когда увидела его в первый раз. Я был маленьким, еще не ходил в школу. Я повредил плечо при падении. Моя мама зарыла красный лук в снег. Рана лопнула от боли, и вышли еще двое. Теперь ни лук, ни дрожжи не помогали. Все мое тело было покрыто язвами. Каждый приходит как яйцо. В конце отец сказал маме: «Ты не можешь помочь Ачинской». На следующий день мама отвела меня к врачу. Мои братья угрожали мне, говоря: «Ачинская сделает укол этой нине». В палате на стульях сидели больные, один из них кашлял, а другой вытирал глаза грязным шваброй.Каждый утешал меня по-своему, и я плакала больше. В этот момент из внутренней комнаты, дверь которой была закрыта занавеской, вышел человек в халате с белыми волосами и в тонких очках.
— Кто плачет? — сказал он с искаженным узбекским произношением.
Еще больше я испугалась, когда узнала, что именно это и означает Ачинска. Я прилип к маминым штанам. Косоглазый встал, и доктор жестом руки остановил его.
— Очередной мальчик, — сказал он, почему-то улыбаясь. Потом в его голубых глазах за очками появилась ласковая улыбка. — Яй-яй-яй! — сказал он качая головой. — Угил малышка не плачет. — Он снова улыбается. «О, какой хороший мальчик!»
Ачинска держала меня за руку, и я невольно последовал за ней. Мы вошли в комнату с белой занавеской на окне. Мама сняла с меня рубашку. Мои бабочки улетели, сказав, что доктор сейчас сделает укол. Однако инъекции не делал. Он ощупал раны пальцем. Потом применил какое-то коричневое вонючее лекарство. Он объяснил маме, что если я не поправлюсь, мы будем сдавать кровь. Он снова улыбнулся, когда мы ушли.
— Хороший мальчик. Болезнь ребенка!
… Этот человек сделал нам еще одну услугу этой зимой. Помню, зима в том году была очень суровой. Не знаю, может быть, это было так, потому что у нас не было дров. Мы все спали в плащах и футболках. Бесполезно совать ногу в сандалии: сандалии скрипят. Одеяло жалит, как скорпион, где бы оно ни коснулось. Как будто не тепло, а холодно. И вот однажды мой младший брат пришел с улицы в оцепенении. Катаясь с детьми в Канкусе, он поскользнулся и провалился в трещину во льду. Товарищи потащили его, и к тому времени, как он побежал домой, его одежда смерзлась в клочья. Мама тут же заворачивает его в одеяло. Он сварил туршак с Тоголчей и выпил. Но к вечеру у моего брата поднялась температура. Хадеб кашляет.
Я тоже просыпалась ночью из-за его шума. Он бросался из стороны в сторону, крича: «Погорел огонь, потушите огонь».
На следующее утро мой отец согнул пилу. Он последовал за моим старшим братом и вышел. Я тоже побежал за ними, надевая свои стоптанные сапоги. День был холодный, с неба падали горькие капли яда. Мой отец и мой брат побрели по густому снегу и забрались в сад. Потом они подошли к полузасохшей сосне, которая росла у стены. Они кладут пилу на сосну, сидя на корточках на снегу. Снег падал с ветки дерева. Однако кора лиственницы замерзла — пила соскользнет. Нет следов. Мой отец сердится на него. После того, как пила немного утонула, она снова стала тверже. Каждый раз, когда мой брат дергает пилу, он двигается туда-сюда всем телом. Пила изгибается как радуга. Он издает звук «цзин-цзин». Папа дает саркастическое прозвище:
— Не размахивайте пилой. Есть ли душа?Мой брат внезапно вспотел от солености. Он потеет, и его руки холодеют. Время от времени он напевает и греет ладонь. Он фыркает… Наконец дерево с глухим стуком упало. Как только разветвленные ветки коснулись земли, вокруг рассыпался снег. Теперь у меня есть работа. Я начал вырезать небольшие ветки с отверстием. Пока все накалялось, случилось нечто неожиданное. Одна белая, другая рыжая лошадь пускали пар из носа, фыркали над нами, трясли головой и журчали водой. Мой грузинский щенок, не заметивший прихода незнакомцев, появился из ниоткуда и, вероятно, чтобы оправдать свою вину, стал бродить вокруг лошадей, то появляясь, то исчезая в снегу. Лошади пялились на собаку, визжали и виляли хвостами, как мухи.
Я сразу узнал Далавого в кожаном пальто верхом на лошади. Все его знали, все его боялись. Он еще не был разоблачителем, но люди говорили, что он работал в «деликатном» месте. А человек на белом коне был одет в шубу, одет в лисью шубу, и чело его было подати.
— Дела большие! — сказал Далавой, не слезая с лошади.
По какой-то причине цвет моего отца потускнел. Пила выпала из его рук и зарылась в снег.
— Проходите, гости, — сказал он тихо.
Сначала они встретились с Далавой, потом с человеком из Почапостина. Они оба неохотно потянулись, садясь в седло.
«Иди домой», — сказал отец, положив руку на грудь. — У нас есть чашка чая.
Далавой пощипал свои тонкие белокурые усы, взглянул на моего отца и повернулся к гостю.
— Что мы сделали, товарищ Тошев? Это преступление!
Папа был в полном замешательстве.
— Что я сделал не так, брат мой, — сказал он Далавою. — Скажи мне, если я виновен, я невиновен.
— Тагин забьет себя в ворота! Далавой сплюнул сквозь зубы. — У вас есть разрешение? — сказал он, его голос звучал как железо.
— Почему? — Папа теперь повернулся к гостю, словно ожидая помощи. — На что мне разрешение, товарищ Тошип?
— Рубить дерево! Далавой спрыгнул с лошади. — Где твоя бумага?
— Что за бумага? — Папа стал посматривать на Далавого, иногда на гостя с мехом. — Ведь… Это дерево в моем саду. Смотри, там сухо. — Чтобы доказать истинность сказанного, он пнул чешуйчатой ногой ветку размером с запястье, и она сломалась. — Видишь, сухо. Хотел осенью обрезать, но не было времени. — Он дал дашнам моему брату, который давно ковыряется в носу. — Почему ты смотришь? Скажи мужу, чтобы заварил чай, скажи ему, что гости пришли.
Мы с братом были по колено в снегу и один за другим побежали домой. Мой щенок Гурджи тоже убежал от нас, зарывшись в снег. Мать сидела у изголовья моего младшего брата, которого все еще лихорадило.
— Эй, Далавой приехал! — сказал мой брат, лая.
Мама вскочила и ушла.
«О, мой дорогой!» Мое правое веко летало с утра. Есть и это зрелище.
Он вдруг вышел из комнаты,он вынул два зохора. Он написал лоскутную скатерть на сандалиях.
Вскоре в дом вошел мой бледный отец, а за ним Далавой и гость во всяких мехах. Моя мать произнесла речь перед Далавоем.
— Да ладно, милая, у тебя все хорошо, невестка моя? — сказал он дрожащим голосом. — Заходи. Нет, нет, не раздевайся, в доме холодно.
У Далавоя заурчало в животе, и он прошел по войлоку и подошел к краю сандалии.
«Чай сейчас закипит, готовься!» — Мать выходила, Далавой остановил ее.
— Не волнуйся, мы идем, — обратился он к моему брату. — У вас есть ручка?
Мой брат взял с полки чернильницу и перо-лягушку.
— Что делаешь? — цвет моей луны стал бледным, как марля.
— Я играю! — Далавой присел на одеяло на край сандалии низом рубашки. — Ты видишь, что я хочу сделать! — Стоя на пороге, куря сигарету, он посмотрел на гостя, который с отвращением смотрел на внутренности дома. — Мне самому написать?
Посетитель кивнул, как бы говоря «хорошо».
Далавой достал из внутреннего кармана кожаного пальто листок бумаги. Он окунул перо в чернила, и раздался пронзительный звук. Он снова сердито опустился. Вместо чернил на ручке лед.
«Какой ты студент?» Далавой нахмурил светлые брови и посмотрел на моего брата. — Твои чернила замерзли.
Внезапно мама начала плакать.
— Что же нам делать, учиться, — умоляюще сказал он. — Разве ты не видишь холода? Манавиниси лежит уже три дня. — Он указал на моего младшего брата, который лежал на краю сандалии. — Кажется, я потеряю своего ребенка.
Далавой снова обмакнул перо в застывшие чернила, и мама сунула его ему в руку.
— Не пиши, милый брат, не пиши, помилуй.
Далавой возмутился и махнул рукой. Его серые глаза сузились.
— Тяни руку! — сказал он резко.
— Вау! — услышав угрожающий голос отца, я обернулась и испугалась. На его лице не осталось и следа выражения, а глаза вспыхнули гневом.
— Ура, автор! — сказал он снова тем же угрожающим тоном. — Вставать! Если я бог, сними с меня жир. — Он пришел на вершину Далавой одним махом. — Я говорю открыть. Намочите ноги! Попробуйте, садитесь и смотрите!
Далавой невольно встал. Он начал говорить ошеломленному гостю:
— Вы слышали это, товарищ Тошев? Вы будете свидетелем! Он оскорблял меня, когда я выполнял свой долг. Мы добавим то же самое в акт.
— Твоя двоюродная бабушка не сажала дерево! — Папины усы задрожали. Когда он был очень зол, его усы дрожали. — Давай, щелкни копытом! — сказал он угрожающе.
— Что, хочешь ударить! — Далавой сверкнул серыми глазами и сердито прошептал. — Кликните сюда. Я высушу твои семь мизинцев!
— Я говорю, исчезни! — Теперь все тело моего отца трясется.
— Вы слышали это, товарищ Тошев? Вы слышали это? — Далавой шел к двери, глядя на гостя,подтвердил свое заявление. — Напишем, напишем все!
Мать повисла на плече Далавоя с мольбой.
«Мой брат Джон, прости, мой брат Джон!» Пусть ваша карьера будет еще выше!
Далавой стряхнул ладонь с плеча. Моя мать теперь начала просить мужчину в пальто.
— Мастер Джон, не принимайте близко к сердцу, вам сказали без вашего ведома.
— Я говорю, не умоляй! — кричал отец так, что дребезжали замерзшие окна. Мой младший брат, который долгое время не мог открыть глаза, стал беспокойным и начал ходить.
— О, вода, — хрипло сказал он.
Снаружи послышался приглушенный стук копыт. В доме стало мертво тихо. Отец все еще стоял посреди дома, шипел и дышал, размахивая усами, мать сидела на пороге, а старший брат смотрел снаружи в окно. Люлька заскрипела, и мой брат начал хныкать. Однако мама не вставала.
— Это было плохо, — медленно сказал он. — Сейчас он будет судиться.
Отец надолго замер посреди дома и ушел, не сказав ни слова. Через некоторое время со стороны фермы послышался треск топора.
Угли сосны такие же высокие, как у абрикоса. Как только сандалии нагрелись, наши лица покраснели. Только мой отец не открыл глаза. Моя мама говорила моему брату: «береги себя», тихо вздыхая. Сестра приготовила ужин. С наступлением темноты состояние моего брата ухудшилось. Он уже не дышал, дышал прерывисто, как будто не хватало воздуха, то и дело паниковал. Без него моя мать плакала бы и плакала моему отцу. Это не закончилось. Папа надел свое старое пальто и надел на голову кепку. Мать взглянула на меня, как бы кратко говоря:
— К Ачинской! он сказал.
— Он не придет. — Мать с силой покачала головой. — Будет ли снег посреди ночи?
Папа хлопнул дверью и ушел. В доме повисла душераздирающая тишина. Часы в камере тикают, слышно дыхание брата. В окно блестит сухой снег. Холод проникает через отверстие. Кажется, теплые босоножки пропали, я заснул. Однажды я проснулась от лая собаки на улице и крика отца «ложись спать». Кто-то топнул по тротуару. Мой отец вошел с паром изо рта. От Кати вошла Ачинская в длинном пальто и с намотанным на уши шарфом. Я узнал его по очкам, даже если на нем не было белого халата. Усы отца и бровь доктора были белоснежными.
Мама сразу встала. Он поздоровался. Ачинская сняла шинель и похлопала себя по снегу по плечам. Он снял шарф с ушей, и редкие белые волосы упали ему на лоб.
— Настояши Сибирь! — сказал он улыбаясь почему-то. Он присел на край сандалии и положил руку на сандалию. Я увидел, что у отца в руке небольшой чемоданчик. Немного согрев руку, Ачинская вытерла носовым платком замерзшие очки.
— Бар с горячей водой? — спросил он, глядя на мою мать.Мама сразу побежала на кухню обновлять самовар. Доктор снял с моего брата рубашку и проверил ее. Он медленно покачал головой. Его лицо было серьезным. Затем он достал из чемодана блестящую коробку.
Когда я набирала лекарство для укола, я думала, что сейчас это сделает мой брат, но когда он стянул с брата штаны и сделал укол, мой брат этого не сделал. Он просто пробормотал. Он даже не заметил боли.
— Ничего, — сказала Ачинска, утешая отца. — Хороший мальчик. Это будет исправлено.
Вскоре мой брат открыл глаза. Однако, когда врач сделал второй укол, она расплакалась. Ачинска не рассердилась.
— Вау, вау, — сказал он с улыбкой. — Угил малышка не плачет.
Потом они сели на край сандалии и пили чай. Говорили о том, что война закончилась победой, теперь хлеба больше. Хотя мои глаза были закрыты, мне не терпелось увидеть, что доктор сделает с моим братом. Папа рассказал мне о том, что произошло сегодня. Ачинска нахмурилась и на мгновение задумалась. Серьезность упала в его голубые глаза. Однако рука махнула.
— Чепуха! Чего только не бывает.
Наконец, он заставил моего брата выпить какое-то лекарство, завернутое в желтую бумагу. Он оставил четыре или пять таких бумаг. Он вставал, папа поманил маму. Моя мать быстро вошла в комнату и вскоре вышла с сумкой с заткнутым ртом.
— Вы меня не вините, доктор, — сказал отец, передавая сумку Ачинской. — Денег не было.
Там стояла Ачинска с одним рукавом пальто.
— Что это? — сказал он указывая на сумку.
— Туршак, — смутился и улыбнулся отец. — Мешок абрикосов. Это сухо. Я сушил на коврике. Только один не приземлился.
Ачинска толкнула сумку рукой без рукавов.
— Принесите ребенку компот. Лихорадка падает. Это будет хорошо.
Теперь мой отец начал умолять серьезно:
— Не говорите нет, доктор. Я сам сушил. Повесил сушиться в палатке.
Вмешалась моя мать.
«Вы будете в порядке, доктор, отец…»
Ачинска резко покачала головой.
— Принесите ребенку компот. — Так сказал он, прислонил сумку к стене, надел сапоги и вышел. Папа поспешил за ним.
«Да благословит вас Бог», — сказала моя мать, выходя из двери. — Наслаждайтесь своими детьми.
Снова наступила тишина. Но это уже не было прежней унылой тишиной.
Я проснулся поздно на следующий день. Мой старший брат ушел в школу, а младший, опираясь на подушку на край сандалии, пил чай с молоком и разговаривал с отцом и матерью посреди старого самовара, из клюва которого капала вода. Снег перестал, казалось, что на улице светит солнце, и дом был полон света. Сейчас я уже собиралась окунуть хлеб в молоко и съесть его, как на улице заплакал мой щенок. Дверь ярко отворилась, и на пороге появился Далавой. Он был во вчерашнем кожаном пальто и вчерашних штанах.
Отец и мать были в шоке.Зная, что будет драка, мое сердце тоже упало. Однако ссоры не было. Далавой стоял на пороге и почему-то улыбался.
— Привет! — сказал он громко. Потом я заметил, что он не очень страшный человек. Папа медленно встал, кровь текла по его лицу.
— Иди, иди, — сказал он и пошел смотреть. Мама тут же принесла орехи к столу. На этот раз Далавой снял рубашку. Поскольку новых одеял не было, мама перевернула сандаловое кружевное одеяло и снова написала. Папа положил подушку за гостем. Далавой подмигнул мне, потягивая чай, вертя чашку.
— Давай, борец!
Я смотрел на землю, потому что мне было стыдно. Потом я заметил, что он пах, как будто его использовали.
«Я все еще человек!» — Далавой повернулся к отцу и громко расхохотался. «Ты сидишь и проклинаешь кого-то другого, братан».
Папа виновато пожал плечами.
— Теперь, брат мой, когда я злюсь, я теряю рассудок…
— Я имею в виду, ты опрокинул большой, братан! — Далавой опять почему-то засмеялся. — Да, теперь, когда все так, почему бы тебе не сказать мне, что я хочу делать эту работу? Ведь мир не без врат, есть порядок, есть закун…
Отец смутился и стал опираться на край стола.
— Теперь, брат, мы один польский народ. Если мы не понимаем таких законов, дети остаются в дураках.
— А теперь, брат! — Искренняя улыбка играла в серых с покрасневшими скулами глазах Далавого. Он похлопал моего отца по плечу. — Если вы дадите совет, мы все узаконим.
Моя мать, которая молча разливала чай с самого начала, теперь вмешалась.
— Этот человек не знал, дорогой брат, держись подальше от своих грехов.
Далавой не смотрел на мою мать, он смотрел на отца и смотрел серьезно.
— Вот, брат, мы люди одного места, конь к коню не идет.
— Спасибо, брат, — снова покачал головой мой отец. — Если вы почтите нас, пусть Бог почтит вас.
— Я человек этого места, — понизил голос Далавой. — Но перед товарищем Тошевым было стыдно, что это так. Большой человек. Он говорит, что не отпустит, пока все не закончится. Он говорит, что сделал нас обоих солдатами.
Цвет моей луны мгновенно изменился. Что же касается моего отца, то он все так же сидел, опустив голову, словно принимая судьбу.
— Объяснил я товарищу Тошеву в постели, — Далавой снова понизил голос. — Преодолей наш человеческий грех, — сказал я. Он еще не устает, он устанет. Куда бы он ни шел. Я сказал: «Извините за сухость».
Внезапно лицо моей матери просветлело. Он встал и вошел в комнату. Далавой ухаживал за моей матерью. Что же касается моего отца, то он все еще играл за столом, и его пальцы неосознанно дрожали. В этот момент вышла мама с сумкой. Это была та самая полноразмерная сумка, которую Ачинска оставила накануне вечером.
— Вот, оповси, — сказала мама, ставя сумку перед Далавоем. — Сухой. Маринованные абрикосы. Адасы сушат своими руками.Только один не приземлился.
Далавой посмотрел на маму, на сумку и вдруг расхохотался. В одно мгновение из его серых глаз навернулись слезы. Он смеялся, колотя одеяло, его голова и тело постоянно тряслись, белокурое лицо было красным, как репа. Мать открыла рот и посмотрела на отца и Далавоя, и почему-то мнела воротник платья.
— О, о, о, не дайте кенною упасть! — сказал Далавой, у него перехватило дыхание от смеха. — О, простая женщина! Когда я говорю «Сухой», мой желудок вздувается. Смотри, братан! Смотреть! Если я скажу «сухой»… Если я скажу «сухой»…» Он посмотрел на моего отца и перестал смеяться. Выражение лица моего отца было напряженным, его лицо было красным и бледным.
— Вам нужна «сухая»? — сказал он хрипло.
Далавой был совершенно серьезен.
— Не мне, товарищу Тошеву, — нахмурившись, сказала блондинка. — Говорю тебе не болеть, брат, ты сдох как цыпленок.
— Вам нужна «сухая»? — снова повторил папа более низким, но более угрожающим голосом. — Позвольте мне порезать его! — Он указал ниже пупка. Когда мой отец был на кого-то очень зол, он проклинал твоего отца, но я никогда не слышал, чтобы он так грубо оскорблял кого-либо. Моя мама, мой брат, который опирался на подушку, и я замерли.
— Вот еще! — загорелись серые глаза Далавоя. — А теперь посмотри на себя! — Он сказал так и встал. Мой отец тоже ушел. Моя мать преградила путь моему отцу. Далавой торопливо полез в карман своего кожаного пальто и бросил на стол какую-то бумагу. «Если ты сейчас же не пойдешь в нужное место, я пришлю полицию и застрелю тебя!» Если я не испорчу тебе жизнь, я оставлю свою лошадь Далавой!
Моя мать была напрасной. Моего отца не бросили в Далавой. Он стоял посреди дома, пока не оделся и не вышел. Он только задыхался от гнева, и его усы развевались. Снаружи залаяла собака. Затем наступила тишина.
«Он не позволит этого сейчас,» сказала моя мать со стоном. — Он не остановится. — умолял он отца, все еще дрожащего от гнева. — Не будь невеждой, давай, давай поженимся. Хорошо, давайте продавать рис.
Мой отец принес рис, чтобы отослать мою сестру осенью. Я понял, что это сказала моя мама.
— Почему?! — мой отец присел на край сандалии и крикнул. — Почему?! Почему я должен давать взятку? Почему?! Грязный человек дает взятку, знаете ли! Грязный человек берет взятку! Вы знали?! Неверующий дает взятку неверующему! Ты понимаешь?! Почему я должен продавать свою веру и просить взяточника? Почему?
Казалось, он потерял память и все время повторял: «Почему?» когда он это сказал, стол был накрыт кулаками, бумаги, оставленные Далавоем, и повсюду были разбросаны орехи.
— Нет! — сказал он затаив дыхание. — Я не даю взяток. Ну давай же! Положите его в мяч и стреляйте!
Мой младший брат в кроватке испугался и начал плакать. Моя мать села с грустным лицом и взялась за грудь.Папа уперся локтем в край сандалии, закрыл лицо ладонями и долго сидел. Его рука все еще дрожала. Наконец он сердито поднялся. Мать испуганно посмотрела на него.
— Куда? Эй, чувак, поднажми.
— Я иду в Ачинску, — медленно сказал отец. — Я напишу заявление.
Сказав это, он надел свое старое пальто и ушел. Около полудня он принес письмо, написанное простым русским языком.
Позже я узнал, что мой отец поступил правильно. Потащили его две-три недели и все успокоилось. Только Далавой позже, став клячкой, пошел другим путем. Однако много лет отец всем говорил, что Ачинска помогла.
Мысль о том, что взяточничество — самая грязная вещь в мире, засела в моем детском сознании. Правда, уже тогда я видел всяких взяточников и взяточников. Я видел людей, которые берут взятки, чтобы выдать ордер на кого-то, людей, которые берут взятки, чтобы получить место в лучшем доме, людей, которые берут взятки, чтобы устроить чьего-то ребенка в институт, и людей, которые берут взятки, чтобы получить свое необразованное образование. ребенку учиться. Я видел людей, которые берут взятку, чтобы починить редкую вещь, того, кто дает взятку другому, чтобы тот заплатил за ту же самую вещь по трем ценам, того, кто берет взятку, чтобы посадить кого-то за стол дел, и того, кто сидит на этом столе. стул и дает взятку, чтобы вернуть то, что они дали в виде десятины. Я видел неряшливых чиновников, которые тащили невестку к себе на дачу, женщин, которые легко спали в чужой постели, чтобы закончить свою работу, и тех, кто брал взятки и оставался безнаказанным. Тогда я понял, насколько правдивы были дрожащие слова моего отца. Я поняла все.
Только… Когда я увидел тетю Клаву, которая живет на первом этаже нашего дома, грустно кланяясь, я ни о чем не мог думать. Если человек должен дать взятку, чтобы остаться в живых! Еще больше я удивился, когда услышал слова этого доктора, который является моим дальним родственником. Является ли преступлением принуждение кого-либо к даче взятки, чтобы выжить? Если нет, то что ему делать? Дайте ему умереть?! Можно ли верить чему-то от человека, который находится на смертном одре?
Когда мне приходят в голову такие мучительные вопросы, я невольно вспоминаю ту лютую зиму, ту лютую ночь, Ачинскую, улыбающуюся в блестящих очках, этот мешок с какашками, оставшийся на войлоке.
Откир ХОШИМОВ
Из «Произведения мира».