Bu voqea uch yillar oldin bo’lgan edi. Shu ko’chadan bir uyni ijaraga olib ko’ chib kelganimda cholning sharti ketib, parti qolgandi: u ko’chaning muyulishida men egallagan uyga qo’shni hovlida yashardi. Uni birinchi marta uyining oldidagi eski o’rindiqda chuqur o’yga tolgan holda ko’rgan edim. U qoboqlari soliq, soqoli qirilmagan, bir paytlar semiz bo’lgan, ajinlar taram-taram qilib tashlagan, ko’rimsiz yuzi tarix kitoblarida tasvirlangan badjahl ma’budlarning haykaliga o’xshab ketar, unga qaragan odamning yuragi noxush bir hisdan orqaga tortardi. Ko’zlari hissiz va ifodasiz, egnida elliginchi yillarning andozasida tikilgan ancha salobatli kitel, baqbaqasi osilib turgan holda o’ychan o’tirardi.
Mashinadan kitoblarni katta etakda tashib kiritayotganimda go’yo atrofidagi olamdan endi hech qanday iltifot kutmay qo’ygandek, hech narsaning qizig’i qolmagandek menga e’tiborsiz bir ko’z tashladi-da, so’ng yana o’sha holatida yerga qarab o’tiraverdi.
Bir necha kundan so’ng uy bekasidan bu cholning bir paytlar tuzukkina rassom bo’lganini va hozir ham surat chizib turishini eshitib, hayron qoldim. Uni hayotda omadi chopmagan biron amaldor bo’lsa kerak, deb taxmin qilgandim. Keyinchalik cholni tez-tez o’sha kitelida go’yo necha qadam umri qolganini o’lchab yurgandek og’ir qadamlar bilan uyiga yoki ko’cha boshidagi oziq-ovqatlar do’koniga qarab ketayotganini, gohida esa mahalla oshxonasida ovqatni titrab-qaqshab yeb o’tirganini, qoboqlari ostida odamlarga adovat bilan tikilib-tikilib qo’yganini ko’rib qolardim. Zaharli, odamni bo g ib, holsiz qilib qo’yadigan bu adovat menga o shanda uning butun tanasidan, vujudidan, qoqshol bo’lib qolgan barcha qon tomirlaridan hamda chakalakzor ichidagi tilsimli qo rg on kabi menga noma’lum bo’lgan umr qal asidan ufurayotgandek tuyulgandi. Uni ko’rsam, negadir yuragim g’ash tortadigan, ko’nglim behuzur bo’ladigan, kayfiyatim buziladigan bo’lib qolgandi, vaholanki, hali u bilan salom-alikdan nariga o’tmagandik. Menga, avvalo, uning turqi yoqmasdi: nochor holiga qaramay, odamlarga kibr aralash dimog’-firog’ bilan qarar, hammaga yotsirab, shubha bilan tikilar, go’yo o’zini bir umr har bir kishiga shunday tikilib o’tgandek tutardi. Bir kuni uy bekasi mendan cholga kechki ovqat chiqarib berishni iltimos qilib qoldi.
Cholning sovuq yuzini esladim-u istihola qildim; biroq yo’q deya olmadim. Eski uslubda qurilgan, tor tabaqali eshikdan ichkariga kirdim: chol katta ayvonda savat kursida o’tirgancha oldidagi suratromga egilib olgandi. Cholning uyi hashamatli, keng, lekin tashlab ketilgan maydonday huvillab yotardi. Ustun va romlar chirigan, umuman, hovlidan chirkin va badbo’y hid kelardi.
Chirkin hid daraxtlardan, qor ostida qolib qarovsizlikdan xazonlikka yuz tutgan gulzordan, uyning yog’ochlaridan va ayvonda qalashib yotgan har xil rasmlar uyumidan kelayotgan edi: shaltoq hid esa axlat solinadigan unduqadan kelardi. Xayolimga birdan bu unduqadagi axlatlarni chol umr bo’yi saqlab kelgan bo’lsa kerak, degan fikr kelib qoldi. Hiddan ko’nglim ayniguday bo’lib chol o’tirgan ayvonga yo’l oldim. Chol menga e’tibor ham bermadi, ajabsinib bir qarab qo’ydi-yu, o’z ishini davom ettiraverdi; u qandaydir bo’yog’i ko‘p surat chizayotgan edi. Nariroqda turgan kichkina xontaxtani keltirib cholning oldiga qo’ydim: u shunda ham e’tibor bermadi: u o’ziga ovqat keltirib berishlariga ko’nikib qolgan edi, shekilli. Shunda uning qo’llari qaltirab, bo’yoqlarni chaplab yuborayotganini sezib qoldim. Cholning oldiga ovqatni ham qo’yganimdan so’ng, u chizishdan to’xtab, xontaxtaga o’girildi va bo’yoqli qo’llari bilan nonni bemalol sindirdi, og’ziga tutdi;
yorilib qolgan lablari orasidan chirigan ko’m-ko’k tishlari ko’rindi. Shunda men yana uning qandaydir badjahl ma’budning haykaliga juda o’xshab ketishini sezdim. U bu yerdaligimni ham unutganday, xurillatib, imillab, chollarga xos lanjlik bilan ovqatlanar va og’zining ikki chetidan lag’monning suyug’i yana kosaga oqib tushar, boshi qalt-qalt titrar, bo’yinlarida tirishib qolgan tomirlar yutinganda bo’rtib, ko’karib ketar, ko’zlari horg’in yoshlanib turar, har dam-har damda qansharini o’ng qo’li bilan qashirdi. Bu unga odat edi chog’i, qanshari turli bo’yoqlarga belanib qolgandi. Qo’llari qoshiqni madorsizlik bilan ko’tararkan, uning shu soniyada yana ham ifodasiz tusga kirgan yuziga qarab, ovqatni ham eplab icholmaydigan asabiy va ro’dapo cholning rassom ekanligiga sirayam ishongim kelmasdi.
— Suratlaringizni ko’rsam bo’ladimi? Yigirmanchi yillardagi suratlaringizni, — deb so’radim undan shubhamni bildirmaslikka tirishib.
Chol bamaylixotir kavshandi-da, menga qaramasdan, o’ziga buning aloqasi yo’qday, go’yo bir uyum axlatni ko’rsatayotganday, ijirg’anib, qo’li bilan ayvonning to’rini ko’rsatdi.
— Hammasi tartib bilan terib qo’yilgan, u tomondan boshlanadi, — dedi hirqiroq, tovushda. Uning tovushi ham shunchalik sovuq ediki, beixtiyor etim junjikib ketdi; indamay ayvonning to’riga qarab yo’l oldim.
Cholning yigirmanchi yillardagi suratlarini shu ko’chadagi bir-ikkita san’atdan xabardor kishilar maqtashgandi; muzeyda ishlaydigan o’rtog’im ham cholning suratlari ko’rgazmaga qo’yilganini aytgandi. Chol yigirmanchi yillarda komsomol bo’lgan va bosmachilarga qarshi kurashgan, yangi hayot qurishda faol ishtirok etgan, deyishgandi.
Yigirmanchi yillarning shiddatli shamoli uni yuksak parvozlarga ko’targan; o’ttizinchi yillarda mas’ul vazifalarda ishlagan, deb hikoya qilishardi. U o’sha amalida toki iste’foga chiqarib yuborishgunlaricha uzoq yillar ishlagan ekan. Ko’chadagilar uning o’sha davr faoliyatini mish-mishlar bilan qo’shib-chatib hikoya qilishardi. Chol ishdan ketgach, mana shu eski uyga qamalib olgan, hech kimga qo’shilmaydi, bir vaqtlar o’zi ozor bergan kishilarni ko’rgisi kelmaydi, deyishardi. Cholning xotini elliginchi yillarning oxirida o’lib ketgan, faqat istarasi o’zinikidan ham sovuq yolg’iz o’g’li bor edi. O’g’li avvallari kisavur bo’lgan, keyin qotillik qilgani uchun qamalib ketgan, endi esa qimorning orqasidan kun ko’rar ekan. U juda jizzaki yigit edi.
Uni ikki marta ko’chada ko’rgandim. Aytishlaricha, u, shaharning chekkasida bir beva bilan yashar va oyda-yilda otasiga bir ko’rinish berar, shunda ham har doim janjal bilan jo’nab ketar edi. U cholning oldiga ko‘pincha birdan-bir maqsad bilan pul so’rab kelar, agar topib bermasa, g’avg’o ko’tarar, hatto ikki marta otasini urib ketgan, deb aytishardi. Ko‘plar «cholning puli bor, lekin hech kimga, hatto o’g’liga ham ravo ko’rmaydi, juda xasis», deyishardi. Kim biladi, o’g’li ham otasi haqida shunday o’ylasa kerak; u otasini zarracha hurmat qilmasdi. Uning ovozini ko’chadan o’tib borayotib eshitib qolgandim. «Hech narsani bilmayman, deb baqirardi u qandaydir qirindi tovushda, agar topib bermasangiz, sizga qo’shib uyga ham o’t qo’yaman».
So’ng taraqa-turuqlar, ihrashlar, cholning nimadir deb so’kingani eshitildi. Kechqurun uy bekasi o’g’li cholni yana urib ketganini aytgandi.
Cholning ayvoni unga ustaxona vazifasini o’tasa kerak, oldi oynali, yozda derazalarini lang ochib salqinlatib qo’ysa bo’ladigan, keng go’sha edi. Cholning yigirmanchi yillardagi suratiga juda qiziqardim, umuman, cholga qarab turib qiziqishim yana ham ortgandi. Bu yerda har xil keraksiz ashqol-dashqol sun’iy gullar, tuvaklar, turli bo’yoqlar, sarg’ayib ketgan kitoblar, olov ko’tarib borayotgan bola tasvirlangan haykal, toshdan yasalgan turli qurollar, to’rlar, zanjirlar qalashib yotar va bu yerdan ham shilta hidi kelar, ayvondan ko’ra besamar o’tgan umrni eslatadigan besarishta qaznoqqa o’xshab ketardi. Ayvon uzun bo’lib, suratlar chizilgan yillariga qarab ko’rgazmaga qo’yilgandek terib qo’yilgan, to’g’rirog’i, bor-yo’g’i qirqqa yaqin surat va eskizlar «1957», «1947», «1937», «1928», «1926» va hokazo tartibda terib qo’yilgandi. Suratlarni oralab borar ekanman, qandaydir zinalardan cholning umr tilsimoti yashiringan qo’rg’on tomon ko’tarilib borayotgandek his etdim o’zimni. Oxirgi, ayvonning burchagiga osib qo’yilgan suratning tagiga «1921» sanasi yozib qo’yilgan edi: chol shu yildan boshlab rasm chiza boshlagan bo’lsa kerak, deb o’yladim. Surat ancha uquvsizlarcha chizilgan bo’lsa-da, ranglari yorqin va tiniq edi. Suratda quyuq o’rmondan maymunni yetaklab chiqayotgan barvasta gavdali yigit tasvirlangan edi.
Yigitning ko’zlari tiyrak va ishonch bilan porlab turar, maymunning bo’yniga solingan kishan tarang tortilgan edi. Rasmda chol nima demoqchi bo’lganini tushunmasam-da, lekin yigitning yuzidagi ishonchdan hayratga tushdim; qizg’ish va javdari bo’yoq yigitning ko’nglidagi hissiyotni to’la aks ettira olgan edi. Keyingi suratlarda cholning qo’li ancha kelishib, bo’yoqlar tiniq, o’z o’rnini topgan, tabiat manzaralari tobora go’zallashib borardi, ranglar ham turfa xil edi. Biroq bir lahzada osmon-u falakni qoplagan kuzgi qarg’alar kabi suratlarga qandaydir mavhumlik qora rang yopirilib kirgandi. Qora bo’yoqning suratdan suratga ortib borishi meni hayratga soldi: mavhumlik tasvirda ham, bo’yoqda ham sezilardi.
Men har bir manzarada boshqa ranglar o’rnini qora ranglar olayotganining guvohi bo’ldim. O’ttizinchi yillarda chizilgan suratlar esa yana ham mavhumroq edi, endi bu yillardagi suratlarni qora rang butkul qoplab olgandi. Suratlar bilan birga sizning ko’nglingizga ham mavhum bir tuyg’u yopirilib kirardi.
Chol suratlarni palapartish chizgan bo’lsa kerak, deb o’ylagandim o’shanda, chunki cholning mas’ul xizmat davri mana shu yillarga to’g’ri kelardi. Men suratlarga qarab turib, ularning maqsad-u maslaksiz chizilganini his qildim. Faqat birinchi suratdagi yigitning ko’zidagi qat’iyat va ishonch beixtiyor har qanday kishini o’ziga rom qilib qo’yardi, siz ham mana shu yigit izidan nomsiz, isyonkor safarga otlangingiz, vahimali, zim-ziyo o’rmondan xurofot hamda bid’atni yakson etajak ajdodlaringizni nur va kenglikka boshlab chiqib, hur qarashlar-u alg’ov-dalg’ov hayot qo’yniga tashlagingiz kelib qolardi. Siz yigitning ko’ziga qarab tursangiz, uning tantana qilishiga ishonardingiz. Muzeydagi do’stim ham ana shunday hislarni boshidan kechirgan bo’lsa kerak, cholni rosa maqtagandi. Ana shu suratida chol o’zini qobiliyatli va istiqbolli rassom sifatida namoyon eta olgan edi. Agar cholning birinchi o’n yillikdagi suratlariga e’tibor bersangiz, sizni ham beixtiyor cholning navqironlik davridagidek ulug’vor kayfiyatlar chulg’ab olardi.
Men keyingi yillardagi suratlar shunchaki qo’l chiqib ketmaslik uchun chizilgan bo’lsa kerak, degan fikrga kelgandim; bu yillardagi suratlarda huvillab qolgan qishloqlar va ko’chalar, egalari tashlab ketgan uylar, o’ziga chorlab turgan qabristonlar, o’lim isi kelib turgan har xil qurollar, yig’layotgan ayollar va bolalar, biyday dalani bosib ketgan o’laksaxo’r quzg’unlar, murdalar ortilgan aravalar, panjarali kameralar, yonib yotgan qishloq, qandaydir qo’rquvdan (xuddi «Pompeyaning so’nggi kuni» kabi) dong qotib qolgan olomon, sirli maxluqlar, yirtqich hayvonlar, yuzlariga har xil jondorlarning niqoblarini kiyib olgan odamlar (karnaval bo’lsa kerak, deb o’ylagandim), bazm-u jamshid qilib o’tirgan shotirlar, yalang’och ayollar, ma’suma qizlar, qovjirab qolgan gullarning suratlari aks etgan edi. Bu suratlar ilhom yo maqsad bilan chizilganiga ishonish qiyin edi.
Bironta suratda ham aks ettirilgan manzaraga tushunmay, cholga qaradim. Chol ovqatini yeb bo’lgan va menga teskari o’tirgancha, matoga yana qo’ng’irroq tus berardi. U go’yo mening bu yerdaligimni unutganday edi. Cholning keyingi suratlarida bironta ham mukammal tasvirlangan odamni ko’rmadim. Hamma suratlar bo’yoqlarning mato yuziga chaplab tashlanganidan iborat edi. Bu suratlarga xos mavhumlikdan hayratga tushdim. Chunki bilishimcha, chol bularni eng yaxshi suratlari ichidan tanlab, terib qo’ygan edi. O’sha kuni men cholning mahalladoshlari maqtaganchalik rassom ekanligiga sira ishonmadim va uning suratlarini ko’rib, yana ham hafsalam pir bo’ldi. Bu suratlar menga umid qo’shinlari tashlab ketgan umrning tashlandiq qarorgohlariga o’xshab tuyuldi. Endi uni shunchaki nomiga maqtashgan bo’lsa kerak, deb o’ylay boshladim.
Suratlardagi mavhumlik negadir yuragimni g’ash qilgandi. Biroq cholning hayoti bir paytlar bir kechada porillab ochilgan guldek to’siq bilmas shiddat bilan boshlanganini, so’ng bu shiddat hayotning mavhum irmoqlariga xuddi yoz yomg’iri jazirama sahroga singgani kabi qo’shilib ketgan, degan xulosaga keldim. Uning o’sha navqironlik davrini eslatadigan nigohi qontalash va shilpiqlanib qolgan bo’lsa ham, hali tiyraklik bilan tikiladigan ko’zlaridagina qolgan edi. Bu ko’zlar ham har qanday ishonch va umiddan mahrum edi.
Cholning yoniga qaytar ekanman, u chizayotgan suratga bir zum ko’z tashladim: ustiga chang tushmasin deb, doka yopib qo’ygan suratda odamning va qandaydir hayvonning oyoqlari tasvirini ko’rdim. Va bu hol meni bir oz hayratga soldi: polotnoda nihoyat ko‘p yillardan keyin odam surati paydo bo’lgan edi. Surat hali chala edi. Munkayib qolgan chol surat qarshisida tiz cho’kib turganga o’xshardi, bo’yoqlar ham cholga zo’rg’a bo’ysunar, go’yo ular ham bu behuda va mavhum manzaralarni aks ettirishdan butkul charchaganday edi.
— Xo’sh, — dedi u mening idish-tovoqni yig’ishtira boshlaganimni ko’rib, — suratlar sizga yoqdimi?
Yelka qisdim va suratlarga tushunmaganimni aytdim. U charchaganidan milklariga yosh sizib chiqqan horg’in ko’zlarini menga achingandek, bir zum qadab turdi-da, keyin bosh silkidi.
— Ha, to’g’ri, biz tushunarsiz yashadik, — dedi g’amgin tusda, — har bosgan qadamimiz odamlar uchun shubhali va qorong’i bo’lib qolgan, albatta, bunga siz emas, o’zimiz aybdormiz.
U xuddi odamning ustidan kulayotganday yoki kinoya qilayotganday istehzo bilan gapirar, har bir so’zi asablarni zirqiratib, arralab o’tardi. Kim biladi, balki menga shunday tuyulgandir?
Endi gap tamom deganday qo’liga mo’yqalam oldi. U men bilan boshqa gaplashgisi kelmayotgan, agar men bu yerda kechgacha qolsam ham, uning biron og’iz gapirishi gumon edi. Idishni olib, tezda chiqib ketdim. Chol menga qayrilib ham qaramadi. Uzoq, vaqtgacha uning gapini o’zimcha mulohaza qilib yurdim.
Biroq menga nima uchun shunday deganiga hech tushuna olmadim. Cholning suratlari ichida menga faqat maymun yetaklab borayotgan yigit surati yoqqan edi. To’g’ri, men tasviriy san’at sohasida yomon muxlis edim, lekin yigitning ko’zlaridagi ishonchdan hayajonga tushar va uning qat’iyatli chehrasi tez-tez ko’z oldimda namoyon bo’lib turardi. Qolgan suratlari esa alog’-chalog’ esimda qolgandi. Ikki kunlardan so’ng esa birinchi suratdan boshqa hamma suratlardagi manzaralar bir-biriga aralashib ketdi, so’ng yo’l-yo’lakay daraxtga bir zum qo’nib o tgan qushlar kabi xotiram daraxtlaridan butkul uchib ketdi.
Boshqa bir kuni cholning oldiga ovqat olib kirganimda yana o’sha shilta hididan ko’nglim ozib ketayozdi. Lekin men endi har burchakda puturdan ketayotgan umrning tanazzulidan darak berib turgan qo’lansa hidga ko’nika boshlagan edim. Biz bu gal ancha suhbatlashib qoldik. qizig i shundaki, u juda savodli edi va shu vaqtgacha nimaiki qilgan bo’lsa, hammasini bilib, anglab turib qilganga o’xshardi. U Oisianni ham, Pikassoni ham, modernizmning hozirgi namoyandalarini ham, muzeydagi do’stim maqtaydigan Jorj Brak va Umberto Bachanini ham bilar va ularning ijodidan juda yaxshi xabardor edi. Biroq biz o’sha
kuni u bilan mutlaqo boshqa narsalar haqida gaplashgandik. U hayotda nima yaxshilig-u nima yomonlik, hech qachon farqlab bo’lmaydi, yaxshilik ayni paytda kimlargadir yomonlik, yomonlik esa ayni paytda kimlargadir yaxshilik bo’lib tuyuladi, mening umrimda anglagan xulosam shu, degandi.
Yo’q, dedim men uning salmoq bilan, mening xulosam hammaning xulosasi bo’lishi kerak degan ohangda gapirishidan g’ashim kelib. Bular mutlaqo qarama-qarshi tushunchalar. Yomonlik yaxshilik bo’lishi sira ham mumkin emas, nimaiki
hurlikka, erkka, ezgulikka zid bo’lsa, u yomonlikdir, dedim. U hali yosh bola ekansan-ku, degandek dimog’ aralash kuldi.
So’ng jiddiy tortib, nelarnidir eslaganday gapira boshladi:
— Men umr bo’yi yomonlikka ham, ezgulikka ham teng xizmat qildim. Chunki nima ish qilsam, o’sha ishim ikki qismga bo’linar edi. Siz bilan tortishmoqchi emasman, faqat bitta misol keltirmoqchiman. Bir vaqtlar juda martabali bir do’stim bo’lardi, o’zi sofdil edi-yu sal obro’talab edi. U yigirma yetti yil amal kursisini hech kimga bermadi; usta odam edi. U nima qilardi, deng? Yuqoridan shuncha xomashyo ber, deb buyruq, kelardi.
Buyruqni inkor etib yoki muhokama qilib bo’lmasdi, biz ana shunday ruhda tarbiyalanganmiz, uni bajarish kerak! Bajarish uchun butun korxona ishchilari o’n to’rt-o’n olti soatdan ishlashlari kerak. Bu esa bilasizki, rasman mumkin emas. To’g’rirog’i, mumkinu, ya’ni turli-tuman tashabbuslar tashkil qilib bajarsa bo’ladi, biroq o’n ikki oy bunday qilib bo’lmaydi. Odam mashina emas. Bu minglab odamlarni mayib qilishi mumkin. Yo’q desang, kursini topshiraver; boshqasi, albatta, shunday qiladi. Bitta sen halol bo’lganing bilan hayot go’zal bo’lib qolmaydi. Shunda mening do’stim eng maqbul yo’lni tanlagan. Ta’kidlayman, o’zi juda sofdil, oqibatli odam edi. U hamma ishni bajarildi deb, qog’ozga qo’l qo’yib beravergan. Boshqa korxonalarni ham bu ishga tortgan, ular «bizdan bugina, sizdan ugina» deb yozib beraverishgan. Azbaroyi odamlarning taqdirini o’ylab shunday qilgan. Do’stim shu yo’l bilan o’zicha buyruqlar mustabidligiga qarshi kurashgan.
Yigirma yetti yil odamlarni qog’ozlar bilan himoya qilgan. Oxir-oqibatda uning ajali yetib o’ldi. Keyin uning go’riga tosh otish boshlandi; u himoya qilgan ming-minglab odamlar unga birinchi bo’lib tosh otdilar. O’rniga boshqani saylashdi, bu boshliq buyruqni qanday bo’lsa, shunday bajarish uchun qo’lidagi hamma narsadan foydalandi hatto kuchdan ham. Daromad kamaygan, sadaqa so’rash ko‘paygan, bora-bora odamlar oldingi boshliqni afsus bilan eslashgan, uning to’g’ri yo’l tanlaganini anglashgan.
Xo’sh, ayting-chi, bu yerda nima yaxshilig-u nima yomonlik. Buni qanday farqlasa bo’ladi. Biri odamlarni o’ylab, qonunni suiste’mol qildi, ikkinchisi qonunni o’ylab, odamlarni xarob qildi. Men bu yerda qaysi biri yomonlik, qaysi biri yaxshilik, hech farqlay olmayman.
Umrim davomida ham buni farqlay olmadim.
— E’tiqod-chi? — dedim uning salmoq bilan gapirishidan achchiqlanib, to’g’risi, uning dalillari meni bir oz dovdiratib qo’ydi; u o’z umri haqida juda ko‘p o’ylagan edi, aftidan, shuning uchun qat’iyat va ishonch bilan gapirardi. – E’tiqodli odamlar, to’g’rirog’i, e’tiqodi mustahkam odamlar yaxshilik bilan yomonlikni juda teran anglaydilar, — dedim va gapimdagi balandparvozlikdan o’zim uyalib, to’xtab qoldim.
— E’tiqod! — dedi u g’ussali ohangda, — agar bir umr e’tiqod qo’yib, shunga ishonib, kurashib, yonib-kuyib yashasangiz-u, bir kuni e’tiqod qo’ygan narsangiz puch, yolg’on va puflab shishirilgan sharday omonat, siz ezgulik deb sig’ingan narsalar asli razolat ekanini anglab qolsangiz, bunday demasdingiz; ana shunda umringiz yomonlik bilan yaxshilikning farqi qolmagan, xuddi yo’ldan chiqib ketgan shaldir-shuldir, bo’m-bo’sh aravaga aylanardi. Siz esa bo’shliqni to’ldirish va aravaga nimadir yuklash uchun har qanday yovuzlikdan ham qaytmasdingiz. Shumi e’tiqod?! Men bu so’zni ishlatmay qo’yganimga ham qirq yildan oshib ketdi. Bu so’z shunchalik serjilo, jimjima, soxta, balandparvozki, eshitsam ko’nglim ayniydi.
U alam bilan xirillab to’xtab qoldi. Uning jahli chiqqan, negadir ko’ngli to’lib ketgandi, hozir biron narsa desam, jerkib tashlashi aniq edi. O’zining fikrini ma’qullamaganlarni yoqtirmasdi, aftidan. Uning butun umr yaxshilik nima-yu, yomonlik nimaligini izlay-izlay, javob topolmaganini o’zimcha tasavvur qilib, dahshatga tushdim, hatto uning o’sha kuni tushunmagan rasmlariga ham andak tushunganday bo’ldim; bu suratlar o’z-o’ziga ishonmagan, umrini turli aldovlar va yupanchlar bilan behuda o tkazgan odamning hayot haqidagi o’ylari, uning mavhumlikka mustahiq qalbining parcha-parchalari edi. Umri poyoniga yetgan sayin dunyoning beshafqat xulosalaridan qochib, u mana shu mavhumlik va yolg’izlikning quyuq o’rmoniga yashiringandi. O’zining o’tgan umriga mana shu yolg’izlik qo’ynidan turib nazar solmoqchi, o’z umriga ham xulosalar yasamoqchi edi shekilli, uning gaplaridan bu sezilar, lekin, menimcha, o’ziga zarur xulosani hanuz topolmagandi. Uning yolg’iz hayoti menga chirigan daraxtning birdan emas, yilma-yil yemirilishidek mudhish bo’lib tuyulgandi.
Aftidan, yolg’izlik uning so’nggi boshpanasiga aylangandi.
Uning gaplarida odamning vujudini zaharlovchi nimadir bor edi. U bilan chorak soat gaplashib, o’zimni yomon his qila boshladim. Nimagaki ishonsam, chol hammasini chilparchin qilib tashlagan, meni ham o’zining ishonchsizligi bilan zaharlab ulgurgandi. O’sha kundan so’ng men ichimga kirib olgan cholning qiyofasidagi shaytonni vujudimdan quvib chiqarguncha, uzoq vaqt o’z ko’nglimni o’zim ko’tarib, faqat quvnoq hikoyalar o’qib yurdim.
Cholning oldiga boshqa qaytib chiqmadim, hovlidagi chirkinlik va shilta hididan, cholning qo’lansa gaplaridan hamon o’zimga kelolmayotgandim. Eslasam, ko’nglim aynir, birdan hamma narsaga qiziqishim yo’qolar edi. Uy bekasi haftada bir marta cholga ovqat kiritib turar, uning berilib qandaydir surat chizayotganini aytardi. U suratga tushunmasdi, shuningdek, cholni ham yomon ko’rar, lekin qarovsiz cholga butun ko’cha ovqat kiritib turgani uchun ulardan ayrilgisi kelmasdi. Umuman, beva ayollarda tabiiy shafqat hissi bo’ladi. Ularning ko’ngli yumshoq, tez ta’sirlanib, tez xafa bo’lishadi. Men bora-bora cholning suratlari bilan ham, uning taqdiri bilan ham qiziqmay qo’ydim, o’sha payti Onettining hikoyalarini tarjima qilayotgandim. Chol kamdan-kam esimga kelardi, esimga tushgan onlari esa ko’z oldimda qora sharpa kabi paydo bo’lar va bu sharpa meni tinmay ta’qib qilardi. Ba’zan birinchi suratni eslab, xayollarga tolardim, xayollarim ham suratdagi yigitning ko’zlari kabi huzurli edi. Meni faqat chol chizayotgan so’nggi suratgina ozroq qiziqtirib turardi, chunki, sezishimcha, chol oxirgi suratini chizmoqda edi. Uni ba’zan yo’lda oziq-ovqat do’koniga chiqib kelayotgan holatda ko’rib qolardim va kunma-kun hayot asari yo’qolayotgan yuz-ko’zlariga, o’z umri uchun ayanchli xulosalar to’lib yotgan va uni masxara qilgandek ko’klam bilan birga tobora go’zallashib, yasharib borayotgan atrofidagi olamni ko’rmaslik uchun yerga yana ham ko‘proq egilib qolgan qaddi-qomatiga qarab, shu mudhish fikrimga ishongim kelardi.
Butun qish davomida cholni ikki marta darvoza yoniga kursi qo’yib, o’zini chuvoqqa toblab o’tirgan holda ko’rdim. Uy bekasi ko‘p javraydigan ayol edi. U butun mahallani g’iybat qilib chiqar, so’ng yana cholni «taftish» qilardi. U chol haqida ijirg’anib gapirardi, lekin ovqat kirgizishni kanda qilmasdi: unga, ayniqsa, cholning mahalla-ko’ynikiga o’xshamagan odatlari yoqmasdi.
Bahorning boshlarida hordiq oyidan qaytib kelib, uyga kirishim bilan uy bekasi ko’zida yosh bilan qarshi oldi va uch kun burun cholning qazo qilganini aytdi. Vujudimga sovuq, shilimshiq narsa o’rmalaganday junjikib ketdim va birdan xayolimga cholning suratlari keldi. «Uy hali qarovsiz, dedi menga uy bekasi, o’g’lini hech qayerdan topisholmadi, yana qo’lga tushgan bo’lsa kerak».
Kechqurun cholning hovlisiga o’tdim. Hovli huvillab yotardi. Shilta hidi cholning o’zi bilan birga yo’qolgan, biroq chirkin hid hali gupillab dimog’ni kuydirardi. Suratlar bir chekkaga yig’ishtirib qo’yilgandi. Cholning so’nggi suratini izlay boshladim. Chol suratni chizib ulgurganmi, yo’qmi, meni juda qiziqtirardi. Sariq matoni nihoyat topdim va uning yuzidagi qog’ozni yulib olib shosha-pisha suratga tikildim. Ko’zimga nihoyatda tiniq ranglar lop etib urildi bu surat qirq yil ichida chizilgan mavhum suratlarga sira o’xshamas edi. Men rasmdagi manzaradan bir nafas tong qoldim; suratda xuddi birinchi rasmdagi o’rmon aks ettirilgan edi. Faqat bu suratda maymun umidsiz, ko’zlariga g’am cho’kkan, yuz-ko’zida hayotdan nishona qolmagan, munkaygan bir cholni o’rmon sari yetaklab ketardi.
Suratning shoshib chizilgani ko’rinib turardi. Ko‘p joyiga bo’yoqlar nomiga chaplangan edi. Cholning o’zi ham umri oxirlashganini bilgan va shuning uchun shoshgandi. Rasmning
orqa fonidagi ranglar me’yoriga yetmagandi. Bu quyosh botib, atrofga cho’kkan xira qorong’ilikni eslatardi. Biroq ana shu qo’ng’ir rang fonida maymun va odamning qiyofasi ravshan aks etgan, odamning yuzidagi umidsizlikni yana ham kuchaytirgan edi.
Men o’shanda beixtiyor hayot kabi san’atning ham kirish va chiqish eshiklari borligi haqida o’ylagandim. Cholning suratlari go’yo sirli qo’rg’on edi; cholning ilk suratini ko’rgan daqiqadayoq bu qo’rg’onga kirib qolgandim va uning suratlaridan qolgan sovuq hissiyot bilan birga yuragim g’ash bo’lib yurishining sababini topganday bo’ldim. Shu kungacha cholning qo’rg’onida yashagan edim va hozir bu qo’rg’on eshigidan biyday kimsasiz dalaga chiqib qolganday his etdim o’zimni. Vujudimni shilimshiq, jirkanch narsa o’rniga bir narsasini yo’qotib qo’ygan odamday cholning suratlaridan qolgan xavotir egalladi.
O’zim yashaydigan uyga qaytib kirganimda beka mahalla kengashida ishlaydigan keksa bir kishi bilan gaplashib o’tarardi.
«Mahalla keksalari yig’ilishib, uyni kimgadir bermoqchi bo’lishibdi, — dedi u menga, — uy olaman deb yurgandingiz, mana shu uyni ola qoling».
Birdan dimog’imga hovlidagi dov-daraxtlardan tortib, gullar-u har bitta g’ishtgacha o’rnashib qolgan chirkin hid gup etib urildi; ko’nglim behuzur bo’lganday ijirg’anib ketdim.
— Yo’q, — dedim men o’z xonamga ketar ekanman. — Hozircha uysiz yashab turaman.
Muallif: Nazar Eshonqul
Этот случай произошел три года назад. Когда я снял дом на этой улице и переехал, состояние старика исчезло, а партия осталась: он жил во дворе рядом с домом, который я занимал на углу улицы. Я впервые увидел его в глубокой задумчивости на старом стуле перед его домом. Веки у него были тонкие, он был небрит, когда-то он был толст, лицо его было полно морщин, лицо его было похоже на статую злого божества, описанного в учебниках истории, и сердце каждого, кто смотрел на него, оттягивалось назад. неприятное ощущение. Глаза его были бесстрастны и невыразительны, он сидел задумчиво, в куртке в стиле пятидесятых годов, со свисающей вниз лягушкой.
Когда я несла книги из машины в большой юбке, он как будто уже не ждал комплиментов от окружающего мира, он одарил меня равнодушным взглядом, как будто его уже ничего не интересовало, а потом посмотрел в землю в том же положении.
Через несколько дней я с удивлением услышал от домохозяйки, что этот старик когда-то был художником и до сих пор рисует. Я предположил, что это должен быть какой-то чиновник, которому не повезло в жизни. Позже старика часто видели идущим домой или в продуктовый магазин в начале улицы тяжелыми шагами, как будто он измерял, сколько шагов ему осталось в жизни, я видел, как он стоял там, глядя на людей с враждебностью под веками. Мне казалось, что эта ядовитая, удушающая и изнуряющая вражда веет от всего его тела, от его тела, от всех его парализованных вен и от неведомого мне замка жизни, как от заколдованной крепости в чаще. Когда я его увидел, у меня почему-то сердце разозлилось, на душе стало неспокойно, настроение нарушилось, хотя дальше приветствий мы с ним еще не пошли. Во-первых, мне не нравились его манеры: несмотря на свое беспомощное состояние, он смотрел на людей с высокомерием, смешанным с гордостью, на всех смотрел подозрительно, как будто всю жизнь так на всех смотрел. Однажды хозяйка попросила меня приготовить обед для старика.
Я вспомнил холодное лицо старика и был потрясен; но я не мог сказать нет. Я вошел через старомодную узкую дверь: старик сидел на плетеном стуле на большом крыльце, опираясь на картину передо мной. Дом старика был роскошен, просторен, но пустын, как заброшенное поле. Столбы и рамы были гнилые, и вообще во дворе пахло гнилью и вонью.
От деревьев, от упавшего в землю от небрежности цветника, от дерева дома и от кучи разных картин, лежащих на крыльце, шел мерзкий запах: а из помойки шел затхлый запах. . Внезапно мне пришла в голову мысль, что старик, должно быть, хранил мусор в этой куче всю свою жизнь.Я подошел к крыльцу, где сидел старик. Старик даже не обратил на меня внимания, он посмотрел на меня с удивлением и продолжал свою работу; он рисовал большим количеством краски. Я принес небольшой столик, стоявший рядом, и поставил его перед стариком: он даже не обратил на него внимания: он, кажется, привык, что ему приносят еду. Потом я заметил, что у него трясутся руки и он шлепает красками. После того, как я поставил еду перед стариком, он перестал рисовать, повернулся к дивану и легко разломил хлеб своими накрашенными руками и положил в рот;
Сквозь потрескавшиеся губы виднелись гнилые синие зубы. Потом я снова заметил, что это очень похоже на статую какого-то злого божества. Словно позабыв, что я здесь, он фыркал, отхлебывал и ел с ленью, свойственной старику, и жидкость лагмана снова потекла из обеих сторон его рта в чашку, голова его сильно тряслась, и вены на шее у него вздувались, когда он глотал, он старел, глаза у него были усталые и слезящиеся, он то и дело вытирал кровь правой рукой. Это было у него привычкой, когда его кровь окрашивали разными красками. Глядя на его бесстрастное лицо, когда руки неуклюже поднимали ложку, я не мог поверить, что этот нервный и сварливый старик, который не мог даже есть и пить, был художником.
— Могу я посмотреть твои фотографии? Твои фотографии двадцатых годов, — спросил я его, стараясь не выражать своего подозрения.
Старик спокойно порылся и, не глядя на меня, как будто это не имело к нему никакого отношения, как будто показывал кучу мусора, выказывал отвращение рукой к сетке крыльца.
— Все устроено по порядку, начинается с той стороны, — хрипло сказал он. Голос его был так холоден, что сирота невольно вздрогнул; Я пошел к сетке крыльца, не говоря ни слова.
Картины старика двадцатых годов хвалили парочку искушенных в искусстве людей на этой улице; мой друг, работающий в музее, тоже сказал, что выставлены фотографии старика. Говорили, что старик был комсомольцем в двадцатые годы, боролся с угнетателями, принимал активное участие в строительстве новой жизни.
Сильный ветер двадцатых поднял его на высокие полеты; Говорили, что он работал на ответственных должностях в тридцатых годах. Он работал в этой практике много лет, пока его не уволили. Люди на улице рассказывали истории о его деятельности в то время, добавляя слухи. Говорили, что после того, как старик ушел с работы, он заперся в этом старом доме, ни к кому не присоединялся и не хотел видеть людей, которых когда-то обидел. Жена старика умерла в конце пятидесятых годов, и у него был только один сын, страсть которого была холоднее его собственной. Его сын был несовершеннолетним, потом его посадили за убийство.и теперь он зарабатывает на жизнь азартными играми. Он был очень крутым парнем.
Я видел его два раза на улице. Говорят, жил он у вдовы на окраине города и раз в месяц являлся к отцу, да и то всегда уходил со ссорой. Он часто приходил к старику просить денег с одной целью, а если не находил, то поднимал шум, и даже говорили, что он два раза ударил отца. Многие говорили: «У старика есть деньги, но он ни о ком не заботится, даже о сыне, он очень скуп». Кто знает, может быть, сын так же думает об отце; он ни в малейшей степени не уважал своего отца. Я услышал его голос, переходя улицу. — Я ничего не знаю, — закричал он хриплым голосом, — если вы меня не найдете, я сожгу с вами дом.
Потом послышались крики, крики, и старик что-то ругался. Вечером хозяйка сказала, что ее сын снова избил старика.
Веранда старика, должно быть, служила ему мастерской, это был большой угол с окном впереди, где окна можно было открывать и охлаждать летом. Меня очень заинтересовала картина старика двадцатых годов, и вообще мой интерес еще больше возрос, когда я посмотрел на старика. Тут валяются всякие бесполезные искусственные цветы, холсты, разные краски, пожелтевшие книги, статуя ребенка, несущего огонь, разное каменное оружие, сети, цепи, тоже пахло затхлым запахом, и больше походило на маленький горшок чем крыльцо, напоминающее о напрасно прожитой жизни. Крыльцо длинное, а картины расставлены так, будто выставлены по годам написания, если быть точным, всего около сорока картин и этюдов «1957», «1947», «1937», «1928», «1926». «и т.д. были набраны по порядку. Просматривая фотографии, мне казалось, что я поднимаюсь по какой-то лестнице в крепость, где спрятан талисман жизни старика. Дата «1921» была написана внизу последней картины, которая висела в углу крыльца: я подумал, что старик, должно быть, начал рисовать с этого года. Хотя картинка была прорисована довольно плохо, цвета были яркими и четкими. На картинке был изображен молодой человек с высоким телом, выводящий обезьяну из темного леса.
Глаза молодого человека были яркими и уверенными, а наручники на шее обезьяны были туго натянуты. Хотя я не понял, что старик пытался сказать на картинке, меня удивила уверенность на лице молодого человека; красно-ржаная краска смогла в полной мере отразить чувства в сердце юноши. На следующих снимках рука старика стала намного лучше, цвета стали четче, нашли свое место, природные сцены становились все красивее, а цвета были другими. Однако через мгновение в картины вошел какой-то абстрактный черный цвет, словно осенние вороны, покрывающие небо. Удивило нарастание черной краски от фото к фото: абстракция есть и в изображении, и вэто чувствовалось и в краске.
Я был свидетелем того, как черные цвета заменяли другие цвета в каждой сцене. Картины, написанные в тридцатых годах, были еще более абстрактными, а теперь картины этих лет были сплошь покрыты черным цветом. Вместе с картинками в сердце вошло абстрактное чувство.
Тогда я подумал, что картины должен был писать старик, потому что период ответственной службы старика соответствовал этим годам. Я смотрел на картинки и чувствовал, что они нарисованы не зря. Только решимость и уверенность в глазах юноши на первом фото невольно пленили бы любого, Вы бы вели своих предков в свет и широту, и бросали их в сердце жизни свободными взглядами и иллюзиями. Если бы вы посмотрели ему в глаза, вы могли бы поверить, что он праздновал. Мой друг в музее, должно быть, испытал те же чувства и похвалил старика. В этой картине старик смог показать себя талантливым и перспективным художником. Если вы обратите внимание на фото старика первой декады, вас невольно охватит то же славное настроение, что и в молодости старика.
Я пришел к выводу, что картины последующих лет, должно быть, были нарисованы только для того, чтобы не выйти из-под контроля; На картинах этих лет изображены опустевшие деревни и улицы, покинутые хозяевами дома, манящие кладбища, всевозможное пахнущее смертью оружие, плачущие женщины и дети, бегущий по полям ворон-смертоядный, телеги, нагруженные трупами, клетки. с решетками, горящая деревня, застывшая от какого-то страха толпа (типа «Последний день Помпеи»), загадочные существа, чудовища, люди с масками разных существ на лицах (карнавал (я думал, что это должно быть) , были изображения счастливых палаток, обнаженных женщин, невинных девушек и увядших цветов. Трудно было поверить, что эти картины были написаны по вдохновению или с определенной целью.
Я смотрел на старика, не понимая сцены, изображенной ни на одной из картин. Старик покончил с едой и сел лицом ко мне, сделав ткань еще более коричневой. Казалось, он забыл, что я здесь. На поздних картинах старика я не увидел ни одного идеального человека. Все картины состояли из нанесения краски на ткань. Меня поразила абстрактность этих картин. Потому что, насколько я знаю, старик выбрал их из своих лучших картин и склеил. В тот день я не поверил, что старик был художником настолько, насколько его хвалили соседи, и еще больше разочаровался, увидев его картины. Эти картины казались мне заброшенными жилищами жизни, покинутыми армиями надежды.Теперь я начинаю думать, что они просто расхвалили его по имени.
Меня почему-то возмутила абстрактность фотографий. Однако я пришел к выводу, что жизнь старика когда-то началась с неудержимой напряженности, как цветок, распустившийся за одну ночь, а затем эта напряженность слилась с абстрактными притоками жизни, как летний дождь впитывается в раскаленную пустыню. Хотя взгляд его, напоминающий о той поре юности, стал косым и косым, остались только глаза, все так же пристально смотрящие. Эти глаза были лишены всякой надежды и уверенности.
Вернувшись к старику, я на мгновение взглянул на картину, которую он рисовал: на картине, которая была прикрыта марлей, чтобы на нее не попадала пыль, я увидел изображение ног человека и какой-то животное. И эта ситуация меня немного удивила: спустя много лет на полотне наконец появилось изображение человека. Картина была еще неполной. Казалось, старик стоял на коленях перед картиной, а краски едва слушались старика, как будто совсем устали изображать эти суетные и отвлеченные сцены.
— Ну, — сказал он, увидев, что я начала мыть посуду, — понравились картинки?
Я пожал плечами и сказал картинкам, что не понял. Он на мгновение уставился на меня своими усталыми глазами, по его деснам стекали слезы от усталости, а затем покачал головой.
— Да, правда, мы жили не понимая, — сказал он грустным тоном, — каждый наш шаг становился подозрительным и темным для людей, конечно, не твоя вина, это наша вина.
Говорил он саркастически, как будто смеялся над человеком или язвительно, каждое слово трещало и пилило нервы. Кто знает, может мне это только показалось?
Теперь он взял кисть в руку, как бы говоря, что все кончено. Он не хотел больше со мной разговаривать, и было сомнительно, что он что-то скажет, даже если я останусь здесь до ночи. Я взял кастрюлю и быстро ушел. Старик даже не оглянулся на меня. Я долго обдумывал его слова по-своему.
Но я никогда не мог понять, почему он сказал мне это. Из фотографий старика мне понравилась только фотография молодого человека, ведущего обезьяну. Правда, я был плохим поклонником в области изобразительного искусства, но меня умиляла уверенность в глазах молодого человека и его решительное лицо часто возникало перед моими глазами. Я вспомнил остальные фотографии. Через два дня сцены на всех картинах, кроме первой, смешались воедино, а потом моя память и вовсе улетела с деревьев, как птицы, на мгновение приземлившиеся на дерево.
В другой раз, когда я принес еду в дом старика, от запаха шилты я снова потерял сознание. Но теперь я начал привыкать к затхлому запаху разлагающейся жизни повсюду. В этот раз мы много говорили. интересноон был очень грамотен и, казалось, знал и понимал все, что делал до этого момента. Он знал Ойзиана, Пикассо, нынешних представителей модернизма, Жоржа Брака и Умберто Бачани, которых хвалит мой друг в музее, и очень хорошо знал их работы. Но мы такие же
В тот день мы говорили о совершенно разных вещах. Он сказал, что никогда нельзя различить, что хорошо, а что плохо в жизни, хорошее кажется одним одновременно плохим, а плохое другим одновременно хорошим, вот вывод, который я осознал в своей жизни.
Нет, сказал я, раздраженный тем, что он говорит таким тоном, что мое заключение должно быть заключением всех. Это совершенно противоположные понятия. Зло не может быть добром
Я сказал, что если это против достоинства, мужественности, добра, то это зло. Он смеялся, как будто был еще маленьким ребенком.
Потом он стал серьезным и начал говорить, как будто что-то вспомнил:
— Всю жизнь я служил и злу, и добру. Потому что, что бы я ни делал, моя работа разделялась бы на две части. Я не хочу с вами спорить, я просто хочу привести пример. Когда-то у меня был очень высокопоставленный друг, честный и с хорошей репутацией. В течение двадцати семи лет он никому не уступал своего места; он был мастером. Что он делает? Сверху пришел приказ дать как можно больше сырья.
Приказ нельзя было отрицать или обсуждать, в таком духе нас воспитывали, его надо выполнять! Для этого рабочие всего предприятия должны работать от четырнадцати до шестнадцати часов. И вы знаете, что это официально невозможно. Вернее, можно, то есть можно организовать различные инициативы, но за двенадцать месяцев этого не сделать. Человек не машина. Он может нанести увечья тысячам людей. Если вы скажете «нет», бросьте курс; другой точно делает. Жизнь не становится прекрасной только потому, что ты честен. Тогда мой друг выбрал лучший путь. Подчеркну, что он был очень честным и добросовестным человеком. Он подписывал бумагу, говоря, что все сделано. К этой работе были привлечены и другие предприятия, они то и дело писали «только это от нас, только от вас». Азбарой делал это, думая о судьбах людей. Мой друг таким образом боролся против авторитета приказов.
Он защищал людей бумагами двадцать семь лет. В конце концов, он умер. Потом его могилу стали кидать камнями; тысячи людей, которых он защищал, первыми бросили в него камни. Вместо него был выбран другой, и этот вождь использовал все, что у него было, даже силу, чтобы выполнить приказ как есть. Доходы уменьшились, попрошайничество увеличилось, люди постепенно с сожалением вспоминали о предыдущем вожде и понимали, что он выбрал верный путь.
Ну, расскажи мне, что здесь хорошо, а что плохо. Как это отличить.Один думал о людях и злоупотреблял законом, другой думал о законе и губил людей. Здесь я не могу отличить хорошее от плохого.
Для жизни меня, я не мог сказать разницу.
— А вера? — сказал я, раздраженный его развязностью, и, честно говоря, его доводы меня немного смутили; он много думал о своей жизни, видимо, поэтому и говорил решительно и убежденно. «Люди веры, или, вернее, люди сильной веры, имеют очень глубокое понимание добра и зла», — сказал я и остановился, устыдившись своего высокомерия.
— Вера! — сказал он гневным тоном, — если всю жизнь верить в это, верить в это, бороться и гореть, то однажды то, во что ты поверишь, окажется пустым, ложью и надутым шариком. не сказать, что если бы вы поняли, что вещи, которым вы поклоняетесь как добру, на самом деле являются удовольствием; тогда ваша жизнь превратилась бы в пустую телегу без разницы между добром и злом, как телега, сошедшая с дороги. И вы не остановитесь ни перед чем, чтобы заполнить пробел и загрузить что-нибудь в тележку. Это вера?! Прошло более сорока лет с тех пор, как я перестал употреблять это слово. Это слово такое претенциозное, молчаливое, фальшивое, высокомерное, что меня тошнит.
Он остановился, застонав от боли. Он был зол, чем-то расстроен, и если я сейчас что-нибудь скажу, было ясно, что он сорвется. Видимо, он не любил тех, кто не одобрял его мнения. Я с ужасом представил, что он всю жизнь искал, что такое хорошо и что такое плохо, и не мог найти ответа. эти картины были размышлениями о жизни человека, не верившего в себя, растратившего свою жизнь на разные обманы и иллюзии, осколки своего отвлеченного сердца. Достигнув конца своей жизни, он скрылся в этом темном лесу абстракции и одиночества, избегая жестоких выводов мира. Кажется, он хотел взглянуть на свою прошлую жизнь из лона этого одиночества и сделать выводы о собственной жизни. Мне казалось, что его одинокая жизнь была ужасна, как гниющее дерево, которое гниет не вдруг, а год за годом.
Кажется, что одиночество стало его последним прибежищем.
В его словах было что-то отравляющее. Проговорив с ним четверть часа, мне стало плохо. Насколько я могу судить, старик все испортил и отравил меня своим недоверием. После того дня я долго поднимала себе настроение, читая только веселые истории, пока не изгнала дьявола в виде вошедшего в меня старика.
Больше к старику не вернулся, из-за уродства и запаха нечистот на дворе,Я все еще не мог прийти в себя от слов старика. Если я вспомню, то расстроюсь, вдруг потеряю ко всему интерес. Хозяйка раз в неделю приносила старику еду и говорила, что он занят рисованием какой-то картины. Он не понимал картины, он тоже ненавидел старика, но он не хотел расставаться с ними, потому что вся улица несла еду заброшенному старику. В общем, вдовы обладают естественным чувством сострадания. Они мягкосердечны, легко поддаются влиянию и легко расстраиваются. Постепенно меня стали меньше интересовать картины старика и его судьба, и в то время я переводил рассказы Онетти. Старик редко приходил мне на ум, а те моменты, которые я действительно помнил, возникали перед моими глазами, как черный призрак, и этот призрак постоянно преследовал меня. Иногда, вспоминая первую картину, я мечтал, и мои мысли были такими же мирными, как и глаза молодого человека на картине. Меня лишь слегка интересовала последняя картина, которую рисовал старик, потому что я чувствовал, что старик рисовал свою последнюю картину. Я иногда видел его по дороге, выходящим в продуктовый магазин, и лицо его, ежедневно теряющее дело жизни, было наполнено печальными выводами на всю жизнь и как бы насмехается над ним, мне хотелось верить этой страшной мысли, глядя на ее тело, которое вместе с моей грудью становилось все прекраснее, и еще больше пригибалась к земле, чтобы не видеть окружающий мир.
Дважды за всю зиму я видел старика, сидящего на табуретке у ворот и облепленного грязью. Домохозяйка была женщиной, которая много страдала. Он сплетничал на всю округу, а потом снова «проверял» старика. Он пренебрежительно отзывался о старике, но не прочь был принести еды: особенно ему не нравились повадки старика, непохожие на соседскую одежду.
Как только я вернулся из отпуска в начале весны и вошел в дом, хозяйка встретила меня со слезами на глазах и сказала, что старик покончил жизнь самоубийством три дня назад. Я вздрогнул, как будто что-то холодное и слизистое заползло в мое тело, и вдруг мне в голову пришли образы старика. «Дом до сих пор заброшен, — сказала мне хозяйка, — она нигде не могла найти сына, должно быть, его снова поймали».
Вечером я пошел к старику во двор. Двор был пуст. Запах ходулей исчез вместе с самим стариком, но зловонный запах все еще пузырился и обжигал трубу. Фотографии были отложены в сторону. Я начал искать последнюю фотографию старика. Мне было очень интересно посмотреть, удалось ли старику нарисовать рисунок или нет. Наконец я нашел желтую ткань и, сорвав бумагу с ее лица, торопливо уставился на картинку. Меня поразили предельно чистые цвета, эта картина не была похожа на абстрактные картины, написанные за сорок лет. Я был ошеломлен сценой на картине; на картинке был тот же лес, что и на первой картинке. Только на этой картине обезьяна ведет в лес безнадежного старика с грустью в глазах, не умеющего видеть жизни в глазах.Было видно, что картина написана на скорую руку. Во многих местах были проставлены названия красок. Старик и сам знал, что его жизнь кончена, и потому торопился. картины
цвета фона не соответствуют стандарту. Это напомнило мне о темной тьме, которую закатило солнце. Однако на этом коричневом фоне отчетливо отражались фигуры обезьяны и человека, что делало отчаяние на лице мужчины еще сильнее.
Я думал тогда, что у искусства, как и у жизни, есть входы и выходы. Картины старика были как тайная крепость; В тот момент, когда я увидел первую фотографию старика, меня потянуло в эту крепость, и я, казалось, нашел причину, по которой мое сердце колотилось вместе с холодным чувством, оставленным его картинами. До этого дня я жил в крепости старика, и теперь мне казалось, что я вышел из дверей этой крепости в безлюдное поле. Вместо склизкого, отвратительного, мое тело наполнилось тревогой от картин старика, как у человека, который что-то потерял.
Когда я вернулся в дом, где живу, женщина разговаривала со стариком, работающим в районном совете.
«Соседские пожилые люди собрались и хотели отдать дом кому-то, — сказал он мне, — ты все говорил, что собираешься купить дом, возьми этот дом».
Внезапно меня поразил отвратительный запах, который перешел от деревьев во дворе к цветам и к каждому кирпичу; Мне было противно, как будто мой разум был беспокойным.
— Нет, — сказал я, направляясь в свою комнату. — Я все еще бездомный.
Автор: Назар Эшанкул