O’sha oilamiz boshiga ogʻir kulfat tushgan kuni, men, oʻn yashar bola, nimadandir koʻnglim gʻash, uyimiz roʻparasidagi paxsa devorga chiqib, oʻzimcha goʻyo otga minib oʻtirardim.
U mahalda biz Turkiston shahrining eng soʻlim joylaridan biri — Lager koʻchasida ikki xonadan iborat, oldi ayvon, oʻsha zamon imkoniyatiga koʻra tuzukkina uyda istiqomat qilardik. Bu uyning kattagina hovlisi ham bor edi. Ikki qavatli ulkan darvoza orqali kiradigan bu hovlida bizdan tashqari yana bir nechta xonadon yashardi. Darvozaning ustida quruq pichan saqlanadigan boloxona boʻlar, biz, bolalar oqshom paytlari berkinmachoq oʻynaganda boloxonaga chiqib pichan tagida «jon saqlardik».
Oilamiz boshiga musibat tushgan oʻsha mash’um kundan bir necha oy muqaddam dadam uyimizdagi deyarli barcha kitoblarni uch-toʻrt qopga solib, beda tagiga yashirganu, boloxona eshigiga otning kallasidek qulf osib qoʻygandilar. Endilikda boloxonaga hech kim kirolmas, faqat men goho-goho tuynukdan tushib, qoplardagi kitoblarni, ayniqsa sersurat, qalin kitoblarni tuynuk shu’lasiga solib, tomosha qilib oʻtirishni yoqtirardim.
Bu suratlar ham juda gʻalati, ularning aksari charm palto kiyib, bellariga qilich va toʻpponcha taqib olgan harbiy, ba’zilari esa ot oʻynatgan, qizil alvon koʻtarib dushman sari ot surib ketayotgan mardu maydonlar boʻlsa ham, negadir barchasining koʻzlari oʻyib olingan yoki yuzlariga koʻk siyoh tortilgan edi. Nega shunday? Men bu sir-asrorning tagiga yetolmay qiynalardim, dadamlardan soʻrashga esa yuragim dov bermas, sababi, dadamlar qahri qattiq odam edi, «bu kitoblarni senga kim koʻrsatdi» deb dashnom berishlari mumkin edi.
Oʻsha qora kun ham, nimadandir koʻnglim notinch, kitob titish esimga tushib tomga chiqdim. Ammo tanish tuynukka yaqinlashganimda koʻchaning boshida qoʻsh ot qoʻshilgan chiroyli foytunga koʻzim tushdi. Sal oʻtmay, foytun darvozamiz roʻparasiga kelib toʻxtadi. Undan oʻsha paytlarda barcha kattalar uchun rasm boʻlgan yashil rang galife shim va gimnasterka kiygan oʻrta yashar ikki kishi bilan qizil koʻylakli, koʻzlari qiygʻoch bir ayol tushdi. Erkaklardan biri tomda meni koʻrib qolib:
— Egamberdi Jaqipovning uyi shulma? — deb soʻradi.
— Shu, — dedim men. Shu payt hovlidan chiqqan oyimlarning:
— Kelinglar, mehmonlar, xush kelibsizlar, — degan ovozi eshitildi. Men boloxona ustunidan sirpanib, yerga sakrab tushdim. Mehmonlar ichkariga kirishgan, oyimlar allaqanday hayajonda edilar.
— Dadangning mahkamasiga chop! — dedilar oyimlar negadir shivirlab — Ayt: SAKUda birga oʻqishgan ogʻaynilaringiz kelishdi, de! Kutib oʻtirishibdi, tezroq kelar ekansiz, de! Ha aytmoqchi, biryoʻla maktabga borib, onang bilan pochchangga ham ayt — tezroq kelishsin. Dasturxon-pasturxonga qarashib yuborishsin!
Men negadir, aftidan «mehmon» soʻzidan koʻnglim yorishib, ikki oyogʻimni qoʻlimga olib chopa ketdim. Garchi pochcham bilan katta opamlar oʻqituvchilik qiladigan maktab dadamlar ishlaydigan mahkamadan xiyla narida boʻlsa-da, avval oʻsha tomonga oʻtib, oyimlarning gapini opamlarga aytdim, soʻng, hamon ikki oyogʻim qoʻlimda, yalangoyoq, yalangbosh, koʻcha changitib dadamlarning mahkamasiga qarab chopdim.
Dadamlar bir mahallar Qozogʻiston Xalq komissarlari kengashi qoshida tuzilgan mayda millatlar (asosan oʻzbeklar) xalq komissari lavozimida ishlagan. SAKUni tugatganlaridan keyin esa hozirgi Chimkent viloyatining Sayram rayonida birinchi kotib, keyinroq esa Qozogʻiston temir yoʻli Siyosiy boshqarmasi boshligʻining birinchi oʻrinbosari vazifalarida xizmat qilganlar. Lekin keyingi yillar «Otang soʻfi boʻlgan, sen buni yashirgansan», — degan aybnoma bilan pastga surila-surila, yumalay-yumalay oxir-pirovardida Turkiston tumani moliya boʻlimiga mudir etib tayinlangan edilar.
Rahmatli buvamlar Yoqub (jonlari jannatda boʻlgʻay!) haqiqatan Qarnoq qishlogʻining eng katta masjidida to inqilobgacha soʻfilik qilgandilar. Odamlarning aytishicha, u kishining ovozlari shu darajada zoʻr boʻlgan emishki, har subhidam masjid mezanasiga chiqib azon aytganlarida nafaqat oʻn ming kishilik Qarnoq ahli, balki oʻttiz chaqirim naridagi Turkiston namozxonlari ham eshitgan emishlar. Shu boisdan Qarnoq ahli buvamlarining ismlariga Shayx soʻzini qoʻshib, Yoqub shayx deb ataganlar… Lekin oʻn oltinchi yilgi qattiq qurgʻoqchilikda bobomiz Yoqub shayx ogʻir ahvolga tushganlar. Shu bois otamiz oilasini boqa olmay, bir-ikki qoʻy, bir-ikki qop gʻalla evaziga bir boyning oʻgʻli oʻrniga mardikorlikka ketganlar-u, uyoqdan bolshevoy boʻlib qaytganlar. Shu-shu, ota-bola biri — shayx, biri — bolshevoy, qip-qizil sinfiy dushmanga aylanganlar.
Dadamlarning mahkamasi ulkan savdogar qurgan va endilikda partiya qoʻmitasi joylashgan koʻrkam binoning shundoq biqiniga joylashgan edi. Men borganimda dadamlar ham idoradan chiqqan ekanlar. Meni uzoqdan koʻrib darvoza oldida toʻxtadilar. Dadamlar toʻladan kelgan, novcha, qirraburun, oʻsha davrda rasm boʻlgan toʻmtoq moʻylovli, xushqad, salobatli kishi edilar. Egnidagi libosi hozir xotiramda yoʻq, agar yanglishmasam oʻsha mahalda Stalinga taqlidan kiyiladigan koʻkrak choʻntakli yashil kostyum va galife shim kiygan, oyoqlarida ham oʻsha zamonlarda rasm boʻlgan gʻarch-gʻurch xrom etik.
Rahmatlik dadamlar, uyqusizlikdanmi, boshqami — koʻzlari qizargan, allaqanday horgʻin koʻrindilar menga. U kishi hansiray-hansiray aytgan gaplarimni eshitdilar-u, chehralari sal yorishib:
— Yur, bolam! — dedilar boshimni silab. — Senga bitta muzqaymoq oberay!
Boya aytganimdek, dadamlar diydasi qattiqroq, oʻktam, kamgap odam edilar. Oʻsha kungacha men u kishining biror marta boshimni silaganlarini bilmasdim. Aksincha, hanuz esimdan chiqmaydi: dadamlar ur kaltak, sur kaltak tagidan chiqolmay, ishdan haydala-haydala oxir pirovardida qishloqqa qaytib, uyda koʻkragini zaxga berib yotgan paytlar. Bir kun oyimlar qoʻlimga pul va ikki-uch litrli grafin (dadamlar katta lavozimlarda ishlagan mahalda orttirgan nodir matoh) tutqazib:
— Doʻkonga kirib qimiz olib chiq, dadang aytdilar! — dedilar.
Doʻkonga kirsam qimiz tugagan ekan. Men parvoyi falak, qoʻlimdagi grafinni oʻynatib uyga qaytdim. Yoʻlim yogʻoch va temir qoziqlar qoqilgan mol bozoridan oʻtardi. Toʻsatdan nimadir «shaq» etdi. Qarasam, qoʻlimdagi grafin temir qoziqlardan biriga tegib, tangaday joyi oʻpirilib tushibdi. Yuragim orqamga tortib ketdi. Uyga qaytishga jur’at qilolmay anchagacha bogʻimiz poyidagi soy boʻyida aylanib yurdim. Nihoyat, yuragimni hovuchlab uyga kirib bordim. Oyimlar meni koʻrib:
— Qayoqlarda daydib yuribsan, bevosh? Dadang shoʻrlik kutaverib diqqinafas boʻp ketdilar-ku! — deb koyidilar, soʻng grafindagi teshikka koʻzlari tushib, qoʻlimdan ushlagancha ichkariga sudradilar.
Dadamlar ulkan, chorxari uyimizning toʻrida kitob varaqlab, yonboshlab yotardilar..
— Doʻkonda qimiz yoʻq ekan, bu ham yetmagandek, oʻgʻlingiz grafinni sindirib qoʻyibdi… — Oyimlar shunday deb grafinni dadamlarning oldidagi xontaxtaga qoʻydilar.
Keyinchalik oyimlar bu ishlaridan pushaymon boʻlib koʻp gapirganlar. «Nega shunday qilganimni oʻzim ham bilmayman, bolam, dadanglarning nochor ahvoli hammamizni ezib qoʻygan edi», deguvchi edilar, rahmatlik.
Dadamlar shitob bilan qadlarnii rostladilaru xontaxtadagi grafinni olib, menga qarab otdilar. Zarb bilan otilgan grafin shundoq qulogʻim tagidan oʻtib (chamasi, jonholatda boshimni olib qochgan boʻlsam kerak!) devorga tegib chil-chil sindi.
Men tura qochdim, qocharkanman, oyimlarning:
— Qimiz ham oʻlsin! Qimiz deb bolamni oʻldirmoqchimisiz, adasi? — degan achchiq faryodini eshitdim.
Oyimlarning aytishicha, keyinchalik dadamlar ham bu qilmishidan ggushaymon boʻlganlar. Kim bilsin, ehtimol boshiga ogʻir musibat tushishini sezib yurgani uchundir, ehtimol bir mahal dilimga ozor bergani esiga tushib, uni koʻnglimdan chiqarmoqchi boʻlgandir, har qalay, umrimda birinchi bor boshimni silab, muzqaymoq oberishga ahd qildilar.
Koʻchaning narigi yuzida shahar bogʻi boʻlar, bogʻ oldidagi maydonchada har xil suv, meva sharbatlari, muzqaymoq sotiladigan mitti-mitti doʻkonchalar boʻlardi. Borsak, doʻkonlar yopilgan ekan. Dadamlar astoydil ranjidilar.
— Umrimda bir marta senga muzqaymoq olib bermoqchi boʻlgandim, bu ham nasib qilmadi-yov, bolam! — dedilar, u kishi allaqanday chuqur oʻkinch bilan.
Uyga borganimizda chiroqlar yongan, hovlidagi oʻchoqqa qozon osilgan, bizdan avval yetib kelgan katta opamlar bilan oyimlar oʻchoq atrofida kuymalanib yurishar, pochchamlar koʻrinmas edilar.
Dadamlar ichkariga kirib ketdilaru darhol qaytib chiqdilar. Chehralari ochilgan, kayflari chogʻ edi.
— SAKUda birga oʻqigan eski qadrdonlarim kelishipti. Qalay, tuzukroq goʻsht-poʻshtlaring bormi, Gulshan? — dedilar dadamlar oyimlarga qarab. — Bor bisotingni dasturxonga toʻkasan bugun…
Marhum volidamizda jindak shaddodlik boʻlardi.
— Siz qozon-oʻchoq atrofida aylanavermay ichkariga kirib mehmonlaringizga qarayvering! — dedilar shartta kesib.
Dadamlar oyimlarning bu sal yasama qoʻrsligiga kulimsirab, ichkariga kirib ketdilar.
Hovlimizda, shundoq oʻchoq yonida bir tup gujum oʻsar, gujum tagida chuqur quduq boʻlar, issiq yoz va iliq kuz kunlari goʻshtni shu quduqda asrardik.
Oyimlar menga quduqdan goʻsht olib ber, — dedilar. Men quduq changʻirogʻining dastasini aylantirib, goʻsht osilgan changakni torta boshladim-u, toʻsatdan koʻchadan kirib kelgan ikki harbiyga koʻzim tushib, negadir yuragim orqamga tortib ketdi. Ular oʻchoq atrofida kuymalanib yurgan oyimlar bilan opamlarga bir qarab qoʻydilar-da, etiklari bilan yerni tap-tap bosib ayvonga chiqishdi. Ayvondan uyga kirishdi. Harbiylarni koʻrishlari bilanoq turgan joylarida tosh qotib qolgan oyimlar bilan opamlar birdan dod solishib, uyga qarab yugurishdi. Quduq changʻirogʻini beixtiyor qoʻyib yuborib men ham ketlaridan chopdim.
Men oʻsha paytlar mamlakatimizda va hatto shahrimizda nima boʻlayotganidan bexabar edim, albatta, shu bois oyimlar bilan opamlarning harbiylarni koʻrishlari bilanoq faryod chekib, ichkariga otilishlari sababini anglamadim. Ammo ular mudhish maqsad bilan kelishganini aql bilan boʻlmasa-da, yurak bilan his etgandim. Keyin bilsam, oʻsha davrda hamma joyda boʻlganidek,Turkistonda ham har kuni, har daqiqada koʻplab odamlar hibsga olingan ekan. Oyimlar va opamlar bundan boxabar boʻlganlari uchun ham harbiylarni koʻrib dod solishgan ekan. Eshikdan kirishim bilan harbiylardan biri — novchadan kelgan, malla sochlarining uchlari qoshlariga nafis egilib tushgan xushsurat oʻris kapitan polni gʻarch-gʻurch bosib, eshikka keldi-da, uning ilmogʻini solib:
— Tintuv tutaguncha endi hech kim uyga kirmaydiyam, chiqmaydiyam! — dedi yurakka gʻulgʻula soluvchi bir qat’iyat bilan.
Uyda qiy-chuv boshlangan, katta opamlar oʻrta eshikda haykalday qotib qolgan dadamlarning boʻyniga osilib yigʻlamoqda, oyimlar ham dadamlarnig yelkasiga suyanib, unsiz titramoqda, kichik opamlar bilan ukalarim burchakka tiqilishib, xuddi kalxatlardan qoʻrqqan joʻjalarday, koʻzlari ola-kula, bir-birining pinjiga kirib olishgandi.
Ikki tavaqali oʻrta eshik ochiq, ichkari xonaning toʻrida SAKUda dadamlar bilan birga oʻqigan mehmonlar, ranglarida rang yoʻq, tippa-tik serrayib turishardi. Ikkinchi harbiy esa ichkari uydagi katta qizil shkafga terilgan kitob va albomlarni bitta-bitta koʻzdan oʻtkazmoqda edi.
Kitoblarning deyarli hammasi qizil jildli Lenin asarlari edi. Tintuv boshlagan harbiy Lenin asarlariga tegmas, qalin, sersurat albomlarni esa varaqlab koʻrib bepisand, yerga tashlar edi. Hanuz esim-da: bu albomlar ham xuddi boloxonadagi kitoblar kabi, allaqanday rahbarlarning suratlariga toʻla boʻlib, ularning ham aksari allaqachon qamalgani uchun (buni men keyin bildim, albatta) yuzlariga koʻk siyoh chaplangan, koʻzlari oʻyib olingan, ba’zi suratlarning kallalari «kesib» tashlangan edi. Bepisand harbiy (agar yanglishmasam, u ham kapitan edi) albomlarni koʻzdan kechirarkan, dam ulardagi koʻzlari oʻyilgan, boshlari «kesilgan» suratlarga, dam dadamlarga qarab:
— Koʻrinib turibdi, ja gʻoyaviy ekanlar! — derdi miyigʻida kulimsirab.
Xushsurat mallosoch kapitan esa tashqi xonadagi qutilar, sandiq va sandiqchalar, shkaflarning tortmalarini ochib, ulardagi buyumlarni titkilar, latta-puttalar orasidan allanimalarni qidirar edi. Navbatdagi shkafga kelganda harbiy urinmasin, uning pastki tortmalarini ocholmadi. Uyda birorta sandiq, yo shkaf yoʻq ediki, men uni ocholmasam. Kapitanning qiynalayotganini koʻrib, men qoʻlimga mix oldimu pildirab borib shkafning tortmasini shartta ochib berdim. Kapitan chehrasi yorishib kuldi-da:
— Malades! — dedi boshimni silab. — Kelgusida zoʻr odam chiqadi sendan!
Kapitanning bu kutilmagan maqtovidan yuragim «jiz» etdi. Keyinchalik, katta boʻlganimda, men uydagi dod-faryodga qaramasdan otamni qamashga kelgan jallodning maqtovidan bir zumgina boʻlsa-da, yayrab ketganimni har eslaganimda bir oʻzimdan ijirgʻanib yurdim. Ammo oʻsha daqiqada, afsus-nidomatlar boʻlsinkim, uning soʻzlaridan gʻururlanib ketganim ham haqiqat, mudhish haqiqat!
Shu payt dadamlarning:
— Suv! — degan ovozlari eshitildi. — Bir piyola quduq suvi beringlar, yuragim kuyib ketyapti!
Uyda suv yoʻq ekan. Opam yigʻidan toʻxtab:
— Oʻrtoq kapitan! — dedilar hiqillab. — Ruxsat bering, ukam quduqdan suv olib kirsin!
Kapitan shkaf tortmasidan boshini koʻtarib:
— Agar dod-voyingni qoʻysang — ruxsat beraman! — dedi va kuldi: — Shunday chiroyli qiz ham bunaqa yigʻloqi boʻladimi?
Kapitanning opamlarga qilayotgan soxta xushomadi yoqmadi. Lekin nima ham qilardim? Chelakni olib tashqariga otildim. Hovlidagi chiroq oʻchgan, ayvondan uzoqroqda, quduq yonidagi gujum panasida kimdir qoqqan qoziqdek qaqqayib turardi. Bu — pochchamlar edi. U lom-mim demasdan qoʻlidagi chaqaloqni menga tutqazib, quduqdan yarim chelak suv olib berdi-da, sharpasiz odimlab hovlining qorongʻi burchagiga qarab ketdi.
Keyinchalik marhum oyimlar koʻp aytguchi edilar:
— Oʻsha kuni pochchangni xudo oʻzi asradi! Agar pochchang opang bilan birga kelganida, kim bilsin, uni ham birga opketisharmidi bu toshbagʻirlar?
Oyimlarning bu gapida jon bor edi, chunki tintuv tutab, dadamlarni olib ketayotganlarida harbiylar SAKUchi shoʻrlik mehmonlarga Turkistondan ketishdan avval NKVDga borib, ruxsat olishlari shart ekanini uqtirishib, qoʻllaridan tilxat olishdi.
Men yarim chelak suvni koʻtarib, ichkariga kirganimda, dadamlar stulda oʻtirib, oyoqlari tagida hamon dod solib yigʻlayotgan katta opamlar bilan oyimlarni tinchitishga urinardilar. Azaldan qoramagʻiz odam, dadamlar bir zumdayoq bamisoli olovda qolgan archadek qorayib ketgandilar. Oyimlar tokchadan kosa olib berdilar. Dadamlar bir kosa muzday quduq suvini bitta sipqorib:
— Qoʻy, yigʻlama, qizim, yigʻlama, Gulshan! — dedilar ogʻir hansirab. — Hukumat oldida tariqcha gunohim yoʻq! Oʻrtoq Stalin tirik ekan, bu tuhmatlardan qutqarib oladi hali!
Dadamlar quduq suvini kosalab sipqorar edilaru shu bitta gapni qayta-qayta takrorlardilar:
— Hukumat oldida begunohman, Gulshan! Oʻrtoq Stalin barhayot ekan, bizni bularning oyogʻi ostiga tashlab qoʻymaydi!
Men hozir, shaxsga sigʻinish davrining mudhish kirdikorlari, mudhish inqilob dohiylari, ayniqsa, Stalin hukmronligi davrida yuz bergan shafqatsiz qatlu qirgʻinlar, million-million begunoh kishilarning boshiga tushgan gʻurbatlar, ota boladan, bola otadan ayrilib, odamlarning koʻzyoshi daryo boʻlib oqqan oʻsha zimiston yillar haqida oʻylaganimda, dadamlarning Stalin toʻgʻrisida gaplarini eslab, hayron boʻlaman. «Nahot otam bu qirgʻinbarotni koʻrmagan-sezmagan boʻlsalar, nahot Stalin bu jabru sitamlardan bexabar edi, degan sodda, bemantiq soʻzlarga ishongan boʻlsalar?», degan fikr bot-bot koʻnglimdan oʻtadi.
Lekin unday desam… Oʻsha davrda hukm surgan inqilob chavandozlari orasida mash’um Inqilobning soxta otashin chaqiriqlar, joʻshqin qoʻshiqlar, alvonlari, «dohiy»ning alangali nutqlariga astoydil ishongan, boʻlayotgan qatlu qirgʻinlarning hammasi insoniyat baxti uchun qilinyapti, degan mudhish yolgʻonga uchgan soddadil, oqkoʻngil odamlar oz boʻlganmi?
Albatta, yurakni zirqiratuvchi bu oʻylar mening xayolimga koʻp yillardan keyin oʻsha davrlardagi dahshatli voqealar fosh qilinib, koʻzimiz ochilganda keldi. U mahalda esa…
Bilmadim, tintuv qancha davom etdi. Lekin dadamlar quduq suvini sipqora-sipqora, «Oʻrtoq Stalin sodiq farzandlarini xor-zor qilib qoʻymaydi», degan gapni takrorlay-takrorlay yarim chelak suvni ichib tugatganlari hanuz esimda.
Men keyinchalik, bu gapni aytsam koʻplar ishonmay:
— Qoʻying-e, odam bolasi yarim chelak suvni icha oladimi? — deguvchilar ham boʻldi, ammo men, oʻn-oʻn bir yashar bola, buni oʻz koʻzim bilan koʻrganman, dadamlarning oʻsha soʻzlarini oʻz qulogʻim bilan eshitganman! Ichi yonib ketayotgan odam yarim chelak u yoqda tursin, bir chelak suvni ham ichadi!
Nihoyat, tintuv tugadi. Dadamlarga kiyinishni buyurdilar. Oyimlar bilan opamlarning nolasi koʻkka chiqib, uyimiz achchiq faryoddan zir titradi. Oyimlar dadamlarning yelkasiga paltosini ildilar. SAKUni bitirgan shoʻrlik mehmonlarga tuzalgan dasturxondan ilingan narsani roʻmolga tugib, qoʻllariga tutqizdilar.
Boyagidan ham battar qorayib, bir zumda allaqanday ozib, munkayib qolgan dadamlar avval hamon faryod chekayotgan oyimlar bilan opamlar, soʻng qaqshab-qaltirab qolgan ukalarimning peshonalaridan oʻpdilaru, navbat menga kelganda:
— «Hay, attang! — dedilar toʻsatdan koʻzlariga yosh olib. — Umrimda bir marta senga muzqaymoq olib bermoqchi boʻluvdim. Shuniyam evlayolmadim-ov, bolam!..
Butun tintuv davomida koʻzimga yosh olmagan, «kelgusida zoʻr odam boʻlasan», degan soʻzlardan shishib ketgan norasida, birdan hamma narsa — dadamlarning hech qachon erkalamaganini ham, doʻkondan qimiz topolmay qaytanimda grafinni qulochkashlab otganlari ham — hammasi esimdan chiqdiyu alamli chinqiriq bilan dadamlarning tizzalarini quchoqlab oldim…
…Bir necha oy oʻtdi. Bu orada xonadonimiz motamsaro bir makonga aylandi. Qish yaqinlashib qolgan, kun sayin uning qahrli nafasi kuchayib borar, uyda esa na oʻtin bor, na koʻmir!.. Biz tancha qurib, bir amallab kun kechiramiz.
Haftada bir marta, yanglishmasam, shanba kunlari dadamga ovqat olishadi. Oyimlar bir amallab topgan-tutganlarini pishiradilaru tong mahal u kishi bilan birga avaxtaga ravona boʻlamiz.
Turkistonda Qul Xoʻja Ahmad Yassaviy maqbarasining shundoq biqinida Oʻrta Osiyoni zabt etgan general Chernyaev qurdirgan besh-oltita mustahkam gʻishtin binolar boʻlardi. Chernyaev bu binolarni chor askarlari uchun qurdirgan. Shoʻro hokimiyati esa ularni qamoqxonaga aylantirganu atrofini tikanli sim bilan oʻrab tashlagan.
Har shanba tikanli sim bilan chegaralangan bu qal’a roʻparasiga kamida 150—200 ayol, chol-kampirlar yigʻilishadi, bular «xalq dushmanlari»ning oila a’zolari. Yosh-yosh juvonlar qaqshab-qaltirab qolgan keksalar hibsxona xodimlarining ovqat qabul qilishini kutib, ertalabdan kechgacha tikanli sim oldida diydirab turishadi. Oyimlar qamoqxonaga gohida meni ham yetaklab borishlariga sabab — mabodo dadamlar bilan yuz koʻrishish nasib etsa otamlar meni koʻrib qolsinlar degan niyatda edilar. Lekin dadamlarni biror marta koʻrsatishmadi, koʻrsatishmaganlari ham mayli, bot-bot olib borgan ovqatlarimizni qabul qilmasdan qaytarib yuborishardi. Goho men bir necha soat mahtal boʻlib kutganimdan keyin biror bahonani roʻkach qilib, hibsxonaning shundoq yonginasidagi shahar bogʻiga qarab chopardim. U yerda xudoning kuni borki, miting boʻlar, shahar maktablaridan nogʻoralar gumburi va karnay-surnaylar sadosi ostida bolalar saf tortib boqqa kelishardi. Bogʻ oʻrtasiga qizil alvon bilan oʻralgan ulkan minbar oʻrnatilgan boʻlib, charm palto kiygan, toʻpponcha taqqan faollar unga chiqib va’z aytishar, va’zlarning aksariyati trotskiychilar va ularning «dum»larini fosh qilishga bagʻishlanardi. Bu va’zxonliklarning dahshatli tomoni shunda ediki, bugun Trotskiyning «dum»larini fosh etib, otashin nutq soʻzlagan notiqlarning aksari ertasiga oʻzlari «dum»ga aylanib, fosh etilganlar roʻyxatiga tushib qolishardi.
Meni bu mitinglarga borishga nima chorlaganini hanuz tushunolmayman. Aftidan, karnay-surnay va nogʻoralar sadosi saf tortib oʻtadigan tengdoshlarimning quvnoq va joʻshqin qoʻshiqlari boʻlsa, ajab emas. Chunki bu gumbur-gumbur sadolara otashin qoʻshiqlar qulogʻimga chalinishi bilan xuddi nogʻoraga oʻrgangan harbiy otday oyoqlarim oʻz-oʻzidan raqsga tushib, yuragim hapriqib ketaverardi. Faqat bir narsa murgʻak qalbimni ezar, u ham boʻlsa, minbardan turib aytiladigan nutqlarda ba’zi-ba’zida dadamlarning nomi ham «dum»lar qatori tilga olinadi. Lekin shunday paytlarda dadamlarning Stalin toʻgʻrisidagi soʻzlari esimga tushardiyu yuragimga quyilib kelgan alamli tuygʻuni haydardim. Bu hol toki shahar yoshlar qoʻmitasining kotibi bilan yuzma-yuz kelgunimcha davom etdi.
Bu yosh, xushqad, xushsurat yigitcha bizga qoʻshni edi. Oilamiz boshiga musibat tushgunga qadar, u xonadonimizga boʻzchining mokisidek qatnar, dadamlar bilan kechalari uzoq suhbatlashib oʻtirardi. U oʻsha yozda uylangan, xotini ham, oʻziga oʻxshash koʻhlik, xushqad, xushsurat edi. Damlar ularning toʻylariga toʻyboshi boʻlgan, oyimlarning aytishicha, dadamlar unga moddiy yordam ham bergan ekanlar.
Dadamlar qamalganlaridan keyin yon qoʻshnimiz qorasini ham koʻrsatmaydigan boʻldi. Bunga ajablanmasa ham boʻlardi, chunki shogird tugul qarindosh-urugʻlar ham bu ogʻir, gʻurbatli kunlarda uyimizni chetlab oʻtishar, bitta-yarimta kelsa ham kechalari qoʻrqa-pisa kelib, soʻng devor panalab qaytib ketardi.
Shanba kuni edi. Chamasi, qamalganlar soni koʻpaygan, chunki avaxtaga ovqat koʻtarib kelganlar soni ancha ortgan, navbat kutayotganlarning dumi koʻrinmasdi. Kun sovuq, sevalab mayda yomgʻir yogʻardi. Shu boisdanmi, boshqami, oyimlar men soʻramasdanoq uyga ketishimga ruxsat berdilar. Men tinimsiz maydalab yogʻayotgan yomgʻirdan diydirab, uyimizga tomon ravona boʻldimu toʻsatdan bogʻ tomonda yangragan nogʻoralar gumbiriyu karnay-surnaylar sadosini eshitib, beixtiyor toʻxtadim.
Nogʻoralar va karnay-surnaylar sadosi tobora avjga chiqmoqda, chamasi, odatdagidan ham katta miting boshlanmoqda edi. Oʻrgatilgan otga oʻxshab yana nogʻoralar gumbirlayotgan tomonga burildim. Haqiqatan ham yomgʻirga qaramay, bolalar har tomondan saf-saf boʻlib boqqa yopirilib kelishardi.
Darvozaga yaqinlashib qolganimda nogahon roʻpara tomondan kelayotgan qoʻshnimiz — shahar yoshlar qoʻmitasining kotibiga koʻzim tushdi. U bir oʻzi emas, charm paltolik harbiy odam bilan uch burchak soqol qoʻygan, jikkakkina moʻysafid qurshovida kelardi.
Kotibni koʻrishim bilan yuragim negadir «shuv» etib, boqqa shoʻngʻishga chogʻlandim, ammo kotib bir sakrashda yoʻlimni toʻsib, bilagimdan shappa ushladi-da:
— Ha, qashqirdan tugʻilgan qashqircha! — dedi titroq bosib. —Bitta shaltoq buzoq bir toʻda podani buzadi! Boʻyningga soxta qizil galstuk taqib, bu sofdil qizil pionerlarni buzmoqchimisan? — U qoʻlimni ogʻritib siqqancha oʻziga torta boshladi. Lekin shu payt jikkak moʻysafid:
— Qoʻyib yubor, bolapaqirni, — dedi oraga tushib.— Oʻrtoq Stalin aytdi-ku, bola otasi uchun javob bermaydi, deb? Gunohi nima bu norasidaning!
Yosh kotib qovogʻidan qor yoqqanicha bir qariyaga, bir charm paltoli harbiyga qaradi-da, qoʻlimni qoʻyib yubordi va: «Yoʻqol koʻzimdan!» — deb oʻshqirdi.
Shundan keyin nima boʻldi, nima qoʻydi — hozir esimda yoʻq, faqat kotibning ombirdek metin changalidan chiqdimu tomogʻimni gʻip boʻqqan koʻz yoshini yuta-yuta, saf-saf boʻlib oʻtayotgan baxtli tengdoshlarim yonidan katta koʻcha tomon otildim…
Dadamlar hibsga olingandan soʻng uch-toʻrt oy oʻtdi hamki, u kishi bilan biror marta koʻrisha olmadik. Butun shahar hanuz tahlikada, hamma joyda, hatto maktablarda ham dushman qidirish hamon davom etardi. Sira esimdan chiqmaydi. Oʻsha yili ulugʻ rus shoiri Pushkin vafotining 100 yilligi nishonlanar edi. Bu gʻamgin sanaga atalib qanaqa tadbirlar belgilandi, qanaqa kitoblar chiqarildi, qanaqa majlislar, adabiy kechalar oʻtkazildi — buni bilmayman. Ammo oʻsha sanaga atalib oʻquvchilar uchun daftar chiqarilgani yodimda. Million-million nusxada chiqarilgan bu daftarlarning oldi muqovasida bolalikdan hammamizga tanish jingalak soch, habashchehra shoirning surati solingan, muqovaning oxirgi betiga esa shoir ertaklaridan biriga chizilgan surat berilgan edi. Avval boshda hech qanday gap yoʻq edi. Keyin toʻsatdan shaharda, jumladan men oʻqiydigan maktabda ham vahimali mish-mishlar tarqaldi. Goʻyo Pushkin yubileyiga chiqarilgan bu daftarlar, toʻgʻrirogʻi, daftar muqovasidagi suratlarga aksilinqilobiy soʻzlar bitilgan emish! Kimki Pushkinning soch va soqollari, ayniqsa, muqova oxiridagi ertaklarga chizilgan suratlarni e’tibor bilan koʻzdan kechirsa, shoirning jingalak sochlariyu ertaklarga chizilgan suratlarni hushyorlik bilan nigohidan oʻtkazsa, makkorona bitilgan aksilinqilobiy soʻzlarni topishi mumkin emish!
Men oʻqiydigan 3-«A» sinfida yoshi anchaga borgan, tishlari toʻkilib qolgan, ammo juda muloyim, mehribon rus kampiri dars berardi. Bir oydan beri bu kampir — hozir ism-shariflari yodimda yoʻq — kasal boʻlib, oʻrniga yosh tatar yigitcha dars bera boshlagan edi. Qattiq oqsoqlanib yuradigan bu yigitcha bizga qoʻshni boʻlmish raykom kotibining qaynisi boʻlib, dadam qamalganlaridan keyin menga oʻqrayib qaray boshlagan edi. Ammo hayotning oʻyinini qarangki, dadamlardan keyin bir hafta oʻtar-oʻtmas yosh oʻqituvchimizning pochchasi ham hibsga olinib, «xalq dushmani» deb e’lon qilingan edi. Shu-shu battar mungʻayib, avvalgidan battar oqsoqlanib qolgan oʻqituvchi menga achinib qaraydigan, yoʻlakdami, hovlidami — tanho yurganimni koʻrsa, boshimni silaydigan boʻlib qolgandi. «Pushkin suratlari ichiga qabih aksilinqilobiy soʻzlar yozilgan emish», degan gap tarqalgan kuni yosh oʻqituvchimiz sinfimizga juda xomush bir qiyofada kirib keldi. U mungli koʻzlari bilan bolalarga uzoq tikilib turgach:
— Bolalar! — dedi allaqanday yolvorib. — Qani, kecha tarqatilgan daftarlaringni olinglar-chi! Haligi… muqovalariga Pushkin surati solingan daftarlaringni aytyapman!.. Oldilaringmi? Ehtimol, eshitgandirsizlar, ashaddiy dushmanlarimiz makkorona chizilgan harflar vositasida SSSRga qarshi soʻzlar yozishipti! Bu mudhish soʻzlarni topgan bolalar bor. Ularning suratlari ertaga faxriy doskaga osiladi. Nahot bizning sinfimizda birorta hushyor oʻquvchi bola topilmasa? Qani, suratlarga yaxshilab qaranglar! Shoyad sizlar ham dushmanlarimizning bu qabih soʻzlarini topib, ularni fosh etsalaring!
Yosh oʻqituvchi shunday deb menga oʻzgacha bir umid bilan qarab qoʻydi. Har qalay menga shunday tuyuldiyu oldimdagi daftarga chizilgan suratlarga tikilib, jon-jahdim bilan makkorona chizilgan harflarni qidira boshladim…
Asablarim tarang tortilgan, miyam nazarimda lahcha choʻqqa aylangan edi. «Nahot jonajon hukumatimizga qarshi yozilgan bu mudhish soʻzlarni topib, dushmanlarning kirdikorlarini fosh etolmasam? Yoʻq, topaman! Topganda ham birinchi boʻlib topaman. Ikkinchi boʻlishning foydasi yoʻq!.. Toʻxta, shoir yelkasidagi mana bu gajak tola nimani eslatadi? «S» harfining oʻzginasi-ku!.. Uning yonidagi gazak-chi! U ham «S»! Uning yonidagisi ham!» Mana bunisi «R»ning oʻzginasi-ku! Voy, tavba! Bu battollar «SSSR» deb yozib qoʻyishibdi-ku, boyadan beri shuni ham koʻrmapman-a?… Mana bu gajak tola-chi? Quyib qoʻygandek «D» ku! Undan keyingi gajak-chi? «O»ning xuddi oʻzginasi-ku! «O» boʻlgan joyda «L» ham boʻlishi kerak? Mana «L»! Yonginasida esa «Oy»ga oʻxshash ikkita gajak qatorlashib turibdi! «Doloy SSSR!, ya’ni «Yoʻqolsin SSSR!» degan gap-ku bu!».
Men hayajondan nafasim boʻgʻilib:
— Topdim, muallim, topdim! — deb baqirib yubordim.
Majruh oʻqituvchim tekis polda qoqilib-surinib oqsoqlana-oqsoqlana yonimga keldi. Sinf toʻla oʻquvchilar ham «gurr» etib oʻrnilaridan turdilar-da, ustimga yopirildilar.
Men xuddi bezgak tutgandek dir-dir titrab, ulugʻ shoirning jingalak sochlari orasidan topgan mudhish harflarni koʻrsata boshladim. Nihoyat, koʻrsatib boʻlib, tengdoshlarimga magʻrur qaradim. Sinfga choʻkkan ogʻir sukunat ichidan toʻsatdan oʻqituvchimizning:
— Malades! — degan xitobi eshitildi. — Hushyor pioner deb shuni aytadilar!
Hamma menga hasad bilan qarar, men oʻzimni chinakam qahramon his qilardim.
— Qani, daftarlaringni yigʻib beringlar! Bir soatdan keyin sport maydoniga butun maktab toʻplanadi. Hammamiz birga bu mudhish daftarni yoqish marosimida qatnashamiz!
Oʻqituvchimiz oqsoqlana-oqsoqlana sinfdan chiqib ketdi, lekin bir soat tugul ikki soat oʻtdi hamki, u qaytmadi. Soʻng daftarlarni yoqish marosimi boshqa kunga qoldirilipti, degan xabar keldiyu uy-uyimizga tarqaldik.
Kechqurun men kunduzi boʻlgan voqeani hayajondan entika-entika oyimlarga aytib berdim.
Oyimlar men kutgan maqtov oʻrniga:
— Hoy, bolam-ov, bolam-ov! — dedilar toʻsatdan koʻzlariga yosh olib. — Senga nima boʻldi, bolam-ov!
— Menga nima boʻpti? Nega bunday deysiz, oyijon? — dedim ranjib.
— Hech nima… Iloyo dadangga oʻxshab qahri qattiq boʻlma. Ollodan bittayu bitta tilagim shu, bolam.
Oyimlarning gapiga yaxshi tushunmadim. Ertalab maktabga, toʻgʻrirogʻi, zalda osilgan hurmat taxtasiga qarab chopdim. Nadomatlar boʻlsinkim, roʻyxatga bir necha marta koʻz yugurtirib chiqdim: yoʻq, na nomim, na suratim bor! Dushmanning yovuz kirdikorini fosh etgan hamma hushyor pionerlarning surati hurmat taxtasiga osilgan-u, bitta mening suratim yoʻq! Aftidan, kimdir hushyorlik qilib xalq dushmani farzandining suratini hurmat taxtasiga osish mumkin emasligini aytib, mendan ham hushyorroq boʻlgan!
Mana, bu voqealarning sodir boʻlganiga yarim asrdan koʻproq vaqt oʻtdi. Shaxsga sigʻinish davrining ne-ne jinoyatlari fosh etildi. Bu jinoyatlar qanday dahshatli boʻlmasin, nazarimda, ularning eng yomoni — kattalar yetmagandek, menday goʻdaklarni ham hamma narsaga shubha bilan qarash, hammayoqdan yovuz kirdikorlar qidirishga qaratilgan urinishlar deb bilaman.
Nihoyat, dadamlar bilan vidolashadigan kun ham keldi. Vidolashishga uch kishiga ruxsat berishgandi: oyimlar, katta opamlar va menga! Shu boisdan boʻlsa kerak, qarindosh-urugʻlardan hech kim, na dadamlarning ukalari, na yor-doʻstlari — hech kim kelmadi.
Oyimlar bilan opamlar kechasi uxlashmay, dadamlar uchun bugʻdoy talqon, soʻk talqon va yana allaqanday narsalar tayyorlashdi. Chunki bu payt dadamlar ozod boʻladi degan umid ojiz miltirab turgan shamday soʻngan, u kishini uzoqlarga olib ketishlari chamasi oyimlarga ayon edi.
Ertalab toʻrva-xaltalarni koʻtarib qamoqxonaga qarab yoʻl oldik. Bu safar bizni koʻp kuttirishmadi. Beliga choynakdak toʻpponcha taqib olgan harbiy bizni uzun, tor, nimqorongʻi yoʻlakdan ichkariga boshladi. Yoʻlakning yarmiga borganda oʻng qoʻldagi eshikni ochib, bizga yoʻl berdi. Chogʻroqqina toʻrtburchak xonaning toʻridagi stol oldida gimnastyorka kiygan, sochlari oppoq bir odam allanimalarni yozib oʻtirardi.
Dadamlar burchakda kursida oʻtirgan ekanlar (men avval u kishini tanimay qolibman!) biz kirishimiz bilan dik etib oʻrnidan turdilar. Azaldan barvasta, toʻladan kelgan, novcha odam bir-ikki oy ichida choʻpday ozib, lunjlari ichiga botgan, koʻzlari kirtayib, qiy-gʻir burni soʻrrayib qolgandi.
Yana qamalgan kechasidagidek yigʻi-sigʻi boshlandi. Oyimlar-ku, yuzini roʻmoliga yashirib, jimgina titrab yigʻlar, lekin opamlar… dadamlarning boʻyinlariga osilib olgan opamlarning faryodi tor xonani zir titratardi.
Keyinchalik marhum oyimlar koʻp aytguchi edilar:
— Noinsoflar jilla qursa yarim soat ham fursat bermadilar. Dadang shoʻrlikning diydoriga ham toʻymadik. Bergan chorak soatlari koʻz ochib yumguncha oʻtib ketdi…
Bu safar chorak soat davom etgan vidolashuv davomida dadamlar biror marta Stalinning nomini tilga olmadilar, qamalgan kunlaridagidek: «Men partiya oldida gunohkor emasman! Oʻrtoq Stalin barhayot ekan, meni oyoqosti qilib qoʻymaydi!», — demadilar. Bil’aks, bir necha marta koʻzlariga yosh olib:
— Meni kechir, Gulshan. Ayol boshing bilan besh bolani qanday boqasan — aqlim bovar qilmaydi. Endi yuz koʻrishishimizga ham koʻzim yetmaydi, kechir meni! — dedilar.
Har safar dadam shunday deganlarida stolga mukka tushib, allanimalarni yozayotgan kishi:
— Hoy, Yoqubov! — derdi qogʻozdan bosh koʻtarmay.— Senga nima boʻldi? Yosh bolamisan, Yoqubov!
Nihoyat, bu odam qarshisidagi devorga osilgan almisoqdan qolgan devor soatiga koʻz tashlab:
— Fursat tugadi, Yoqubov. Endi xayrlashinglar! — deb buyurdi.
Opamlarning nidosi battar avjiga chiqdi. Oyimlar ozgina pul olib kelgan ekanlar, dir-dir titragan qoʻllari bilan dadamlarga tutdi, dadamlar esa:
—Bolalaringga yarat, Gulshan! — deb yolvorar edilar. Lekin oyim koʻnmay, axiri pulni olishga majbur qildilar.
Oyimlar keltirgan pul bor-yoʻgʻi ellik soʻm boʻlib, oʻnta besh soʻmlikdan iorat edi. Dadamlar pulni qiynala-qiynala olarkanlar, besh soʻmliklardan birini menga uzatdilar. Oyimlar pulni mendan olib, dadamlarga qaytarib bermoqchi boʻlgandilar, dadamlar koʻnmadilar, kaftlarini boshimga qoʻyib:
— Sen endi bu uydagi eng katta erkaksan, bolam, — dedilar va yana koʻziga yosh oldilar. — Oyingga yordamlashib, ukalaringga qarab turgin, bolam!
Dadamlar shunday deb besh soʻmlikni choʻntagimga soldilar.
— Umrimda bir marta senga muzqaymoq olib bermoqchi boʻlgan edim, bu ham nasib etmadi Bu pulga daftar-kitob ol! Qolganiga muzqaymoq olib ye, oʻgʻlim!..
Boyadan beri oyim va opamlarga qoʻshilib yigʻlashni oʻzimga ep koʻrmay serrayib turgan bola, toʻsatdan, xuddi dadamlarni olib chiqib ketayotgan paytlaridagidek yuragimda nimadir darz ketganday tuyuldiyu NKVD xodimining maqtovlari ham, aksilinkilobchilar kirdikorlarini fosh etgan hushyor pioner ekanligim ham — bari yodimdan chiqib, «Dadajon!», degancha otamning tizzasini quchoqlab oldim.
Bu mash’um voqealardan keyin koʻp yillar oʻtdi, koʻp suvlar oqib ketdi. 1955 yili Xrushchevning butun dunyoni larzaga solgan mashhur nutqidan keyin oilamiz, shaxsga sigʻinish zulmidan jabr chekkan million-million oilalar kabi dadamlarning taqdirini, oʻlik yo tirik ekanini (ungacha yozgan oʻnlarcha xatlarimizning bittasiga ham javob ololmagandik) soʻrab, yuqori tashkilotlarga murojaat qildik.
Maktublarning bittasini Qozogʻiston Kompartiyasi Markaziy Qoʻmitasiga, ikinchisini SSSR Davlat xavfsizligi qoʻmitasiga yoʻlladik. Taxminan toʻrt-besh oydan keyin birin-ketin ikkita javob keldi. Javoblarning birinchisi Qozogʻiston Markaziy Qoʻmitasidan boʻlib, unda dadamlarning partiyaviy ishi koʻrib chiqilgani, u kishi Stalin shaxsiga sigʻinish qurboni boʻlganligi e’tirof etilgan va 1918 yildan e’tiboran partiya a’zosi sifatida tiklangani xabar qilingan edi.
Ikkinchi javob Moskvadan, Davlat xavfsizligi qoʻmitasidan boʻlib, unda aytilishicha, dadamlar Uzoq Shurqdagi qaysi bir oʻrmon xoʻjaligida daraxt kesuvchi boʻlib ishlagan, 1943 yil qish oylarida (vaqti aniq aytilmagan) daraxt kesayotgan paytida yiqilib vafot etgan.
Birinchi javobdan farqli oʻlaroq, bu xatda shunday ilova ham bor edi. Agar volidamiz (men yozgan xat, tabiiy, oyimlar nomidan bitilgan edi) nafaqa yoshida boʻlsalar, u kishiga davlat tegishli mikdorda nafaqa toʻlaydi. Agar oyimlarning turar joyi boʻlmasa, u kishi qoʻmitadan kelgan ushbu javob asosida shahar kengashiga murojaat qilib, navbatsiz uy oladilar…
Har ikkala xat ham haqiqatni qaror toptirish, adolatni tiklashga qaratilgan edi. Ammo men negadir, ehtimol, Uzoq Sharqda olti yil oddiy soldat boʻlib, butun qiyinchiliklarni boshimdan oʻtkazganim uchundir, nogahon oʻzim koʻrgan bepoyon sovuq oʻrmon, qor tagida egilib turgan daraxtlar, qish koʻz oldimga keldi. Bir zum nigohim oldiga bu qorongʻi oʻrmonda behol imillab daraxt kesayotgan dadamlar keldi, keldi-yu, alam, iztirob, mehr-shafqat va xoʻrlik tuygʻulari toshqinday guvillab vujudimni qaqshatib yubordi.
«Yoʻq! Bu nopoklar 1918 yildan firqa a’zosi boʻlmish otamni nohaq qamaydilar, qariganida ham ozod qilishni istamay, qahraton qishda ham oʻrmon kesdirib, oʻlimga mahkum etadilar-u, endi oʻz gunohlarini yuvish umidida judolik azobidan ikki bukilib qolgan bevasiga nafaqa toʻlarmishlar, boshpana berarmishlar! Yoʻq, men bitta onamni ular bergan sadaqasiz ham boqib olaman, ularsiz ham boshpana topib beraman!»
Muallif: Odil Yoqubov
В тот день, когда в нашей семье было тяжело, я, десятилетний мальчик, был чем-то расстроен, взобрался на соломенную стену перед нашим домом и сел, как на коня.
В этом месте мы жили в одном из самых зеленых мест города Туркестана — улице Лагер, в двухкомнатном доме с парадным крыльцом, по возможностям того времени. У этого дома также был большой двор. Кроме нас, в этом дворе, вход в который был через огромные двухэтажные ворота, жило еще несколько дворов. Над воротами был сарай, где хранилось сухое сено, и мы, дети, играя вечером в прятки, выходили в сарай и «сохраняли себе жизнь» под сеном.
За несколько месяцев до того рокового дня, когда наша семья пострадала, мой отец сложил почти все книги в нашем доме в три-четыре мешка, спрятал их под люцерной, а на двери детской поставил замок в виде лошадиной головы. Теперь в детскую никто не ходит, только я люблю время от времени слезать с проруби, складывать книги в мешках, особенно толстые, в прорубь, и сидеть и смотреть.
Эти картинки тоже очень странные, на большинстве из них военные в кожаных плащах, с саблями и пистолетами на поясе, а некоторые из них играют на лошадях, несут красные флаги и едут на врага. Почему это? Мне было трудно докопаться до сути этой тайны, и я не мог спросить отца, потому что мой отец был очень злым человеком, и они могли сказать: «Кто показывал тебе эти книги?»
Даже в тот темный день мне почему-то было неспокойно, я вспомнил, что читал книгу, поэтому поднялся на крышу. Но подъехав к знакомой дыре, я увидел в начале улицы красивую карету с двойной лошадью. Через некоторое время паром остановился перед нашими воротами. Сошли двое мужчин средних лет в зеленых бриджах и гимнастических штанах, которые были имиджем для всех взрослых в то время, и женщина в красном платье с прищуренными глазами. Один из мужчин увидел меня на крыше и сказал:
«Разве дом Эгамберди Джакипова не синагога?» он спросил.
— Вот и все, — сказал я. В этот момент мамы, вышедшие со двора:
«Идите, гости, добро пожаловать», — послышался его голос. Я соскользнул с шеста и спрыгнул на землю. Гости вошли, и дамы были очень взволнованы.
— Беги ко двору своего отца! — говорили почему-то шепотом дамы — Скажите: пришли ваши братья, которые вместе учились в САКУ! Ждут, говорят скоро приедешь! Кстати, иди сейчас же в школу и скажи маме и псу, чтобы пришли как можно скорее. Пусть смотрят на стол!
Почему-то, видимо, слово «гость» меня развеселило, и я взял обе ноги в руки и убежал. Хотя школа, где преподают мой пес и мои старшие сестры, находится недалеко от здания суда, где работает папа, мы пошли туда первыми.Я рассказал сестрам историю моих тетушек, а потом, все так же с обеими руками, побежал на отцовский двор, босой, с непокрытой головой, пыльный на улице.
Дадам когда-то работал наркомом малочисленных национальностей (в основном узбеков) при Совнаркоме Казахстана. После окончания САКУ работал первым секретарем, а затем первым заместителем начальника политуправления АО «Казахстанские железные дороги» в Сайрамском районе нынешней Шымкентской области. Но в последующие годы его столкнули с обвинением в том, что «Ваш отец был суфием, вы это скрывали», и в конце концов он был назначен начальником финансового отдела Туркестанского округа.
Мои благодарные дедушка и бабушка Якуб (да упокоятся их души на небесах!) до революции практиковали суфизм в самой большой мечети села Карнак. Говорят, что голос этого человека был так велик, что каждое утро, когда он выходил на мезану мечети и произносил призыв к молитве, его слышали не только десять тысяч жителей Карнака, но и молящиеся Туркестана за тридцать километров. Это. Вот почему жители Карнака добавляли слово Шейх к именам своих бабушек и дедушек и называли их Якуб Шейх… Но в сильную засуху шестнадцатого года наш дед Якуб Шейх попал в тяжелое положение. Вот почему наш отец, не в силах содержать семью, пошел работать вместо сына богача в обмен на пару овец и пару мешков зерна. Таким образом, отец и сын, один шейх, другой большевик, стали заклятыми классовыми врагами.
Двор моего отца располагался рядом с великолепным зданием, построенным крупным купцом, а ныне партийным комитетом. Когда я ушла, отцы тоже вышли из кабинета. Увидев меня издалека, они остановились у ворот. Мой отец был круглолицый, красивый, носатый человек с тупыми усами, что было картиной в то время. Я не помню, во что он был одет сейчас, если не ошибаюсь, на нем был зеленый костюм с нагрудными карманами и бриджи, которые в то время носили в подражание Сталину.
Спасибо папам, глаза у них были красные, они выглядели такими уставшими, то ли от недосыпа, то ли еще от чего. Он услышал то, что я сказал, задыхаясь, и его лицо немного просветлело:
— Иди, дитя мое! — говорили они, гладя меня по голове. — Я дам тебе мороженое!
Как я уже говорил, мой отец был строже, строже, менее разговорчив. До того дня я не знал, что он когда-либо гладил меня по голове. Наоборот, я до сих пор не могу забыть: времена, когда мои отцы не могли выбраться из-под побоев и побоев, после того как их выгнали с работы, они, наконец, возвращались в деревню и лежали дома, кормя грудью. Однажды тетушки протянули мне деньги и двух-трехлитровый графин (редкая ткань, приобретенная в месте, где отцы работали на высоких должностях):
— Сходи в магазин и купи, — сказал твой отец! — Они сказали.Когда я пошел в магазин, все было кончено. Мне было наплевать на небо, и я вернулся домой с графином в руке. Мой путь пролегал через блошиный рынок с деревянными и железными кольями. Внезапно что-то щелкнуло. Когда я посмотрел, графин в моей руке ударился об один из железных кольев и упал, как монета. Мое сердце замерло. Я долго бродил вдоль ручья у подножия нашего сада, не решаясь вернуться домой. Наконец, я вошла в дом, схватившись за сердце. Мамы увидели меня:
— Куда ты бродишь, вдовец? Твой отец ждал солености, а они запыхались! — спросили они, потом их взгляд упал на дырку в графине и они затащили меня внутрь, держа за руку.
Папы читали книги и лежали на боку в сетке нашего огромного квадратного дома.
«У нас нет вина в магазине, и как будто этого мало, твой сын разбил графин…» И мамы ставят графин на кушетку перед папой.
Позже женщины сожалели о своем поступке и много говорили. Они говорили: «Я не знаю, почему я сделал это, сын мой, плохое состояние твоих отцов сокрушило всех нас».
Отец торопливо подкорректировал свой рост, взял с кровати графин и бросил его в меня. Графин, простреленный ударом, прошел под моим ухом (наверное, я в жизни с головой убежал!), ударился о стену и разбился.
Я убежала, я убежала, мои тётки:
«Давай и мы умрем!» Ты пытаешься убить моего ребенка из-за нас? Я слышал его горький крик.
Матери говорят, что позже в этом поступке были виновны и отцы. Кто знает, может быть, это было потому, что он чувствовал, что у него будут проблемы, может быть, он вспомнил, что когда-то сделал мне больно, и хотел, чтобы мне стало лучше. по голове и дай мне мороженое.
На другой стороне улицы был бы городской парк, а на площади перед парком стояли бы крошечные магазинчики, торгующие всевозможной водой, фруктовыми соками и мороженым. Когда мы пошли, магазины были закрыты. Папы серьезно обиделись.
«Я пытался угостить тебя мороженым один раз в жизни, но не вышло, мой мальчик!» — сказал этот человек с глубоким сожалением.
Когда мы пошли домой, свет горел, на печке во дворе висел котел, вокруг печки стояли мои старшие сестры и тетки, приехавшие раньше нас, а детей нигде не было видно.
Отцы вошли внутрь и тут же вышли обратно. Их лица были открыты, они были в хорошем настроении.
— С этим согласились мои старые друзья, которые вместе учились в САКУ. У тебя есть мясо и кожа получше, Гульшан? — сказали отцы, глядя на матерей. — Сегодня ты выльешь всю свою еду на стол…
У нашего покойного отца был сумасшедший характер.
— Не ходи вокруг печи, а зайди внутрь и посмотри на своих гостей! — сказали они, срезав условие.
Отцы улыбнулись немного фальшивому виду матерей и вошли внутрь.
В нашем дворе,Возле очага растет куст гуджума, а под гуджумом глубокий колодец.
«Принеси мне мяса из колодца», — сказали они. Я повернул ручку колодезной салазки и стал тянуть мешок с висящим на нем мясом, и вдруг увидел двух солдат, вошедших с улицы, и сердце мое почему-то дернулось за спину. Взглянули на тетушек и сестричек, горевших у очага, потоптали сапогами по земле и вышли на крыльцо. Он вошел в дом с крыльца. Как только они увидели солдат, мои тети и сестры, застывшие на месте, вдруг расплакались и побежали к дому. Невольно отпустив колодезную лыжу, я тоже убежал.
В то время я не был в курсе того, что происходит в нашей стране и даже в нашем городе, поэтому я, конечно, не понимал, почему мои тети и сестры закричали и бросились внутрь, как только увидели солдат. Но я чувствовал сердцем, если не разумом, что они пришли с ужасной целью. Потом я узнал, что в Туркестане, как и везде в то время, каждый день и каждую минуту арестовывали множество людей. Мои тёти и дяди знали об этом, поэтому смотрели на военных. Как только я вошел в дверь, один из солдат — красивый русский капитан из Новчи, кончики его длинных волос грациозно ниспадали на брови, — топнул по полу, подошел к двери и взялся за ручку:
— Никто не войдет и не выйдет из дома, пока не будет произведен обыск! — сказал он с бьющейся решимостью.
В доме был переполох, мои старшие сестры плакали на шее моего отца, который застыл как статуя в средней двери, мои тётки тоже опирались на плечо моего отца и тряслись без него, мои младшие сестры и мои братья сбились в угол, как цыплята, боящиеся ястребов, глаза их блестели, они лезли друг другу в штаны.
Средняя двустворчатая дверь была открыта, и гости, учившиеся с отцами в САКУ, стояли посреди комнаты, бесцветные, глядя друг на друга. Второй солдат просматривал книги и альбомы одну за другой в большом красном шкафу в доме.
Почти все книги были произведениями Ленина с красными обложками. Солдат, начавший обыск, работ Ленина не трогал, а листал страницы толстых фотоальбомов и швырял их на землю. Я до сих пор помню: эти альбомы, как книги в библиотеке, были полны фотографий различных руководителей, а так как большинство из них уже сидели в тюрьме (я узнал потом, конечно), то их лица были замазаны синими чернилами, глаза были вырезаны, а головы у некоторых фотографий «отрезаны». Беписанд военный (если не ошибаюсь, он тоже был капитаном) просматривал альбомы, иногда разглядывая картинки с вырезанными глазами и «отрезанными» головами, иногда разглядывая пап:
— Видимо, идейные! — сказал он с улыбкой на лице.А красавец-капитан открывал ящики, сундуки и сундуки, и ящики шкафов в передней комнате, рылся в вещах в них и искал среди тряпья алланимы. Подойдя к следующему шкафу, солдат не мог открыть его нижние ящики, как ни старался. В доме не было сундука или шкафа, который я не мог бы открыть. Увидев, что капитан борется, я взял в руку гвоздь и осторожно открыл ящик шкафа. Лицо капитана осветилось, и он засмеялся.
— Болезни! — сказал он, погладив меня по голове. «Ты будешь великим человеком в будущем!»
Эта неожиданная похвала капитана заставила мое сердце подпрыгнуть. Позже, когда я вырос, мне было противно каждый раз, когда я вспоминал, что хоть на мгновение избежал похвалы палача, пришедшего арестовать моего отца, несмотря на шум дома. Но в тот момент, увы, я гордился его словами, это страшная правда!
В это время папы:
— Вода! их голоса были услышаны. «Дай мне чашку колодезной воды, у меня сердце горит!»
Воды в доме нет. Сестра перестала плакать:
— Товарищ капитан! — сказали они с икотой. — Разрешите моему брату принести воду из колодца!
Капитан оторвался от ящика шкафа:
— Если ты на это решишься, я позволю тебе! — сказал он и засмеялся: — Разве такая красивая девушка может так плакать?
Капитану не понравилась фальшивая лесть, которую он осыпал моих сестер. Но что мне делать? Я взял ведро и выбежал. Свет во дворе был выключен, и вдали от крыльца кто-то стучал, как дрова под прикрытием дерева у колодца. Это был поччамс. Не говоря ни слова, она поднесла ко мне младенца на руках, принесла полведра воды из колодца и без привидения пошла в темный угол двора.
Позднее умершие женщины много говорили:
«Бог позаботился о тебе в тот день!» Если бы ваш пес пришел с вашей сестрой, кто знает, эти укурки убили бы и ее?
Слова матерей имели значение, ведь когда обыскивали и увозили отцов, военные говорили гостям САКУчи, что перед выездом из Туркестана они должны пройти в НКВД и получить разрешение, и взяли с них расписки.
Когда я вошел внутрь с полведра воды, мой папа сидел на стуле и пытался успокоить моих старших сестер и тетушек, которые все еще плакали у их ног. Темнокожий человек с самого начала, папы вдруг почернели, как елка, охваченная огнем. Матери взяли чашку с полки. Отцы отхлебнули из чашки ледяной колодезной воды:
— Не плачь, доченька, не плачь, Гульшан! — сказали они тяжело дыша. «У меня нет греха перед правительством!» Пока жив товарищ Сталин, он будет спасаться от этих наветов!
Отцы выливали воду из колодца и повторяли одну и ту же фразу снова и снова:
— Я невиновен перед правительством, Гульшан! Пока товарищ Сталин жив, он не оставит нас у их ног!
я сейчасКогда я думаю о страшных людях культа личности, о страшных гениях революции, особенно о жестоких расправах, случившихся при сталинском правлении, о лишениях, выпавших на долю миллионов и миллионов ни в чем не повинных людей, о тех зимних годах, когда отцы теряли своих детей ,дети потеряли отцов,а слезы народные лились реками,отцовский Сталин я с удивлением вспоминаю о чем он говорил «Может быть, отец не видел и не чувствовал этих разрушений, а может быть, поверили простым, нелогичным словам, что Сталин не знал об этих зверствах?»
Но если я так скажу… Среди всадников революции, царившей в то время, был простодушный человек, искренне веривший в лживые огненные призывы гнусной революции, страстные песни, распевы, пламенные речи » гений», который попался на страшную ложь о том, что все происходящие массовые убийства совершаются на благо человечества. Мало ли было добросердечных людей?
Конечно, эти душераздирающие мысли пришли мне в голову много лет спустя, когда открылись ужасы тех времен и открылись глаза. И в том месте…
Не знаю, сколько длился поиск. Но я до сих пор помню, как отцы допивали полведра колодезной воды, раз за разом повторяя слова «Товарищ Сталин не оставит без внимания своих верных детей».
Многие не поверят мне, когда я скажу это позже:
— Да ладно, может ли человеческий ребенок выпить полведра воды? — были те, кто говорил, но я, десяти-одиннадцатилетний мальчик, видел это своими глазами, слышал своими ушами те слова моего отца! Горящий человек выпьет ведро воды, не то что полведра!
Наконец квест окончен. Папам сказали одеться. Матери и сестры громко стонали, и наш дом сотрясался от горьких криков. Матери вешали пальто на плечи отцов. Окончившим САКУ давали что-то свисающее с зажившего стола в платке и держали в руках.
Отцы, ставшие темнее цвета и вдруг похудевшие, целовали в лбы моих еще плачущих тетушек и сестер, а потом моих дрожащих братьев, и когда подошла моя очередь:
«Эй, давай!» — сказали они вдруг со слезами на глазах. «В первый раз в жизни я хотел принести тебе мороженое». Я не мог жениться, детка!
За все время поиска у меня не было слез на глазах, опухших от слов «ты будешь великим человеком в будущем», я вдруг забыл все — и то, что отец меня никогда не баловал, и то, что бросили графин в их руках, когда я вернулась из магазина, ничего не найдя, — я с болезненным криком обняла колени отца…
… Прошло несколько месяцев. Тем временем наш дом превратился в место, полное траура. Близится зима, его лютое дыхание с каждым днем все сильнее, а в доме нет ни дров, ни угля!Раз в неделю, если не ошибаюсь, по субботам они приносят моему папе еду. Мамы приготовят то, что нашли, а утром мы вместе с этим человеком пойдем на работу.
Рядом с могилой Кул-ходжи Ахмеда Яссави в Туркестане стояло бы пять-шесть крепких кирпичных зданий, построенных генералом Черняевым, завоевавшим Среднюю Азию. Черняев строил эти здания для царских солдат. Советские власти превратили их в тюрьмы и обнесли колючей проволокой.
Каждую субботу перед этой обнесенной колючей проволокой крепостью собирается не менее 150-200 женщин и старух, членов семей «врагов народа». Молодые и старые, дрожащие от холода старики сидят перед колючей проволокой с утра до ночи, ожидая, когда сотрудники тюрьмы примут пищу. Причина, по которой мои матери иногда брали меня в тюрьму, заключалась в том, что они хотели, чтобы мои отцы увидели меня, если у них будет возможность встретиться с моими отцами. Но отцам ни разу не показывали, а если и не показывали, то часто присылали нам еду обратно, не принимая ее. Иногда, после нескольких часов пьяного ожидания, я под каким-то предлогом бежал в городской парк, который находился как раз рядом с тюрьмой. Бывает день, когда проходит митинг, дети из городских школ выстраиваются в сад под звуки барабанов и труб. Посреди сада была поставлена огромная кафедра, окруженная красным альбоном, и на нее выходили и проповедовали активисты, одетые в кожаные пальто и с пистолетами, причем большая часть проповедей была посвящена разоблачению троцкистов и их «хвостов». Самое страшное в этих проповедях было то, что большинство ораторов, которые сегодня разоблачали «хвосты» Троцкого и произносили пламенную речь, сами на следующий день становились «хвостами» и попадали в список разоблаченных.
Я до сих пор не могу понять, что побудило меня пойти на эти митинги. Немудрено, кажется, что звучат веселые и задорные песни моих сверстников, под звуки труб и барабанов в авангарде. Потому что, как только под эти гулкие звуки в моих ушах играли зажигательные песни, мои ноги начинали танцевать сами по себе, как военная лошадь, обученная под барабан, а сердце екнуло. Одно только разбивает мне сердце, а именно то, что в выступлениях с кафедры иногда упоминаются имена отцов вместе с «хвостами». Но в такие моменты я вспоминал слова отца о Сталине и отгонял болезненное чувство, переполнявшее мое сердце. Такая ситуация продолжалась до тех пор, пока я не столкнулся лицом к лицу с секретарем горкома молодежи.
Этот молодой, веселый, красивый парень был нашим соседом. До того, как нашу семью постигла трагедия, он приезжал к нам домой, как маршрутка, и проводил долгие ночи с папами. В то лето он женился, и жена его тоже была голубоглазая, счастливая и красивая, как он.Дамлар была полна денег на свадьбу, мамы говорят, что папы тоже оказали ей финансовую поддержку.
После того, как моего отца посадили в тюрьму, наш ближайший сосед даже лица не показывал. Это было неудивительно, ведь студенты и их родственники также избегали нашего дома в эти трудные и трудные дни.
Это была суббота. Судя по всему, количество заключенных увеличилось, потому что увеличилось количество людей, которые приносили еду на станцию, и очередей из ожидающих очереди не было видно. День был холодный, шел мелкий дождь. По той или иной причине дамы отпустили меня домой без моей просьбы. Я невольно остановился, когда услышал звук барабанов и труб, звучащих со стороны сада.
Звук барабанов и труб становился все громче и громче, и казалось, что вот-вот начнется более масштабный, чем обычно, митинг. Как дрессированная лошадь, я снова повернулся к барабану. Действительно, несмотря на дождь, дети шли в сад со всех сторон.
Подойдя к воротам, я вдруг заметил, что с противоположной стороны идет секретарь молодежного комитета нашего соседа. Он пришел не один, а в окружении военного в кожаном пальто и с короткой треугольной бородой.
Как только я увидела секретаршу, у меня почему-то заколотилось сердце и я начала нырять в сад, но секретарша вскочила и преградила мне путь, схватила меня за запястье и сказала:
«Да, сука, рожденная сукой!» — сказал он дрожа. «Один бедный теленок погубит целое стадо!» Ты пытаешься разорить этих добросовестных красных пионеров, надев на шею фальшивый красный галстук? — Он начал болезненно тянуть меня за руку. Но в этот момент Джиккак Мойсафид:
— Отпусти, сопляк, — перебил он, — товарищ Сталин говорил, что мальчик за отца отвечать не будет? В чем твой грех?
Молодой писарь смотрел на старика, военного в кожаном плаще, пока снег не упал с его лба, потом отпустил мою руку и сказал: «Уйди с глаз моих!» он крикнул.
Что было потом, что было — я уже не помню, только то, что я вырвался из лап секретарши, как из склада, проглотил слезы, застрявшие у меня в горле, и побежал в сторону большой улицы, мимо моих счастливых сверстников, проходивших мимо. рядами…
Прошло три-четыре месяца после ареста отца, и мы его ни разу не видели. Весь город все еще был в опасности, поиски врагов шли повсюду, даже в школах. Я никогда не забуду Сиру. В том же году отмечалось 100-летие со дня смерти великого русского поэта Пушкина. Я не знаю, какие события, какие книги были изданы, какие встречи, литературные вечера проводились в эту печальную дату. Но я помню, что в этот день была выдана тетрадь для студентов.На лицевой обложке этих тетрадей, выпущенных миллионными тиражами, была фотография поэта с кудрявыми волосами и знакомым всем нам с детства абиссинским лицом, а на последней дана картинка одной из сказок поэта. страница обложки. Сначала было нечего сказать. Потом вдруг по городу, в том числе и по школе, где я учусь, поползли страшные слухи. Говорят, что эти тетради выпустили к юбилею Пушкина, вернее, на картинках на обложке тетради были написаны контрреволюционные слова! Кто внимательно рассмотрит волосы и бороду Пушкина, особенно рисунки, нарисованные по мотивам сказок в конце обложки, и внимательно рассмотрит кудрявые волосы поэта и рисунки, нарисованные по мотивам сказок, тот может обнаружить контрреволюционные слова, написанные коварно!
В 3-м «А» классе, где я учусь, русская старушка, очень старая, с выпавшими зубами, но очень вежливая и добрая. Месяц назад эта старушка, имени которой я уже не помню, заболела, и вместо нее стал преподавать молодой татарский мальчик. Этот молодой человек с сильной хромотой — зять секретаря райкома, находившегося с нами по соседству, и после того, как моего отца посадили в тюрьму, он стал мне читать. Но посмотрите на игру жизни, не прошло и недели, как моего отца, нашего молодого учителя, сына тоже арестовали и объявили «врагом народа». Учитель, угрюмый и хромающий еще хуже прежнего, жалостливо смотрел на меня, гладил меня по голове, когда видел, как я иду одна по коридору или во дворе. В тот день, когда пронесся слух, что «на картинах Пушкина написаны гнусные контрреволюционные слова», наша молодая учительница вошла в наш класс с очень грустным лицом. После он долго смотрел на детей грустными глазами:
— Дети! — сказал он умоляюще. — Давай, бери свои тетради, которые раздали вчера! Еще… Я говорю о ваших тетрадях с изображением Пушкина на обложках!.. Они у вас есть? Возможно, вы слышали, что наши заклятые враги пишут антисоветские слова хитро нарисованными буквами! Есть дети, которые находят эти страшные слова. Завтра их фотографии будут вывешены на доске почета. В нашем классе нет ни одного способного ученика? Давай, внимательно смотри на фотографии! Может быть, вы найдете эти гнусные слова наших врагов и разоблачите их!
Молодой учитель сказал это и посмотрел на меня с особой надеждой. Так или иначе, мне показалось, что я посмотрел на картинки, нарисованные передо мной в блокноте, и начал изо всех сил искать хитро нарисованные буквы…
Мои нервы были напряжены, и мой разум, казалось, кружился. «Почему бы мне не найти эти страшные слова, написанные против нашего правительства, и не разоблачить тайны врагов? Нет, я найду! Я буду первым, кто найдет это. Нет пользы быть вторым!.. Погодите, о чем напоминает эта нить на плече поэта? Происхождение буквы «С»…Как насчет закуски рядом с ним! Он тоже «С»! Тот, что рядом с ним, тоже! Это происхождение «Р»! Увы, покаяние! У этих баттолов написано «СССР», давно такого не видел? «Д» как будто налил! Что насчет следующего? Это то же самое, что «О»! Должна ли быть буква «Л» там, где есть буква «О»? Вот «Л»! В огне выстроились два «лунообразных» гаджака! «Долой СССР!», что означает «Отпусти СССР!» это то, что он сказал!».
Я захлебнулся от волнения:
«Нашел, учитель, нашел!» Я закричал.
Моя учительница-инвалид, хромая, подошла ко мне, спотыкаясь на ровном полу. Класс, полный студентов, встал и приблизился ко мне.
Я задрожал, как будто у меня малярия, и стал показывать страшные буквы, которые нашел среди кудряшек волос великого поэта. Наконец я появился и с гордостью посмотрел на своих сверстников. Из тяжелой тишины в классе наш учитель вдруг сказал:
— Болезни! — было слышно. — Вот что называют бдительным пионером!
Все смотрели на меня с завистью, я чувствовал себя настоящим героем.
— Давай, собирай свои тетради! Через час вся школа собирается на спортивной площадке. Давайте все вместе примем участие в этой потрясающей церемонии сожжения тетрадей!
Наш учитель, прихрамывая, вышел из класса, но прошел час или два, а он не вернулся. Потом до нас дошло известие, что церемония сожжения тетрадей перенесена на другой день, и мы разошлись по домам.
Вечером я взволнованно рассказывал тетушкам о том, что произошло за день.
Вместо комплимента я ожидал:
«Эй, мой мальчик, мой мальчик!» — сказали они вдруг со слезами на глазах. — Что с тобой случилось, моя дорогая?
«Что со мной не так?» Почему ты так говоришь, моя дорогая? — сказал я раздраженно.
— Ничего… Илоя, не сердись, как твой отец. Это мое единственное желание от Бога, дитя мое.
Я плохо понял, что сказала мама. Утром я побежал в школу, вернее, к доске почета, висевшей в холле. Извините, несколько раз просматривал список: нет, у меня нет ни имени, ни фотографии! На доске почета висит фотография всех бдительных пионеров, разоблачивших злой замысел врага, а меня нет ни одной! Кажется, кто-то был бдительнее меня, когда говорил, что фото ребенка врага народа нельзя вешать на доску почета!
Что ж, с тех пор, как произошли эти события, прошло более полувека. Были разоблачены некоторые преступления культа личности. Как ни ужасны эти преступления, по моему мнению, худшее из них то, что я считаю таких детей, как я, подозрительными ко всему, как будто они не взрослые, и во всем выискивающими злых людей.
Наконец настал день прощания с папами. Попрощаться разрешили трем людям: моим тетям, старшим сестрам и мне! Наверное, поэтому никто из родственников, даже братья отца,ни его друзья — никто не пришел.
Мамы и сестры ночей не спали, готовили для папы пшеничные отруби, соковые отруби и прочее. Потому что в тот момент надежда на то, что отец будет свободен, погасла, как мерцающая свеча, и матерям было ясно, что они увезут этого человека далеко-далеко.
Утром мы взяли наши сумки и пошли в тюрьму. В этот раз нас долго не задержали. Солдат с пистолетом размером с чайник на поясе вел нас по длинному, узкому, полутемному коридору. На полпути по коридору он открыл правую дверь и впустил нас. Седовласый мужчина в спортивной одежде сидел перед столом в углу прямоугольной комнаты и записывал алланимы.
Папы сидели на стуле в углу (я его сначала не узнала!) и встали, как только мы вошли. Через пару месяцев человечек, пришедший с самого начала, стал худым, как палка, в лёгких запало, глаза ввалились, нос скривился.
Он снова начал плакать, как в ту ночь, когда его посадили в тюрьму. Матери прячут лица в шали и тихонько плачут, а мои сестры… крики моих сестер, висящих на шее отца, сотрясают маленькую комнату.
Позднее умершие женщины много говорили:
— Нечестным людям и получаса не дали. Мы не могли насытиться соленостью твоего отца. Четверть часа пролетели незаметно…
На этот раз во время прощания, длившегося четверть часа, отцы ни разу не упомянули имя Сталина, как в дни заточения: «Я не грешен перед партией!» Пока товарищ Сталин жив, он меня не затоптает!», — не говорили они. Бильакс, несколько раз со слезами на глазах:
— Прости меня, Гульшан. Как вы с женой кормите пятерых детей, это невероятно. Не могу дождаться встречи с тобой лицом к лицу, прости меня! — Они сказали.
Каждый раз, когда мой папа говорил это, человек, который писал allanimas, падал на стол:
— Эй, Якубов! — сказал он, не отрываясь от бумаги, — Что с тобой случилось? Ты молодчина, Якубов!
Наконец, этот человек посмотрел на настенные часы, которые остались от миндаля, висящего на стене перед ним:
— Возможность упущена, Якубов. Попрощайтесь сейчас! он заказал.
Крики моих сестер становились все громче. Когда матери приносили деньги, они дрожащими руками отдавали их отцам, а отцы говорили:
— Творите для своих детей, Гульшан! — умоляли они. Но мама не уставала, и в конце концов меня заставили взять деньги.
Денег, принесенных матерями, было всего пятьдесят сумов, то есть меньше пятнадцати сумов. Отец изо всех сил пытался найти деньги и протянул мне одну из пяти сомов. Мама взяла у меня деньги и хотела отдать папе, но папа не согласился, положил ладони мне на голову:
«Ты теперь самый большой мужчина в этом доме, мой мальчик», — сказали они, и слезы снова выступили у них на глазах. «Помоги своей луне и позаботься о своих братьях, дитя мое!»Отец положил мне в карман пять сумов.
«Однажды в жизни хотел принести тебе мороженое, но тоже не вышло. Купи за эти деньги блокнот и книгу!» Возьми на отдых мороженое, сынок!
Ребенок, который долго плакал вместе с мамой и сестрами, вдруг почувствовал, что у меня что-то оборвалось в сердце, совсем как тогда, когда увозили моих отцов, и я забыл похвалы офицера НКВД и то, что я был бдительным пионером, разоблачавшим заговоры контрреволюционеров Я обнял колено отца.
После этих страшных событий прошло много лет, утекло много вод. После знаменитой речи Хрущева, потрясшей весь мир в 1955 году, наша семья, как и миллионы семей, пострадавших от произвола культа личности, спрашивала о судьбе наших отцов, живы они или мертвы (мы не получили один ответ на десятки писем, которые мы написали до этого) и обратились в вышестоящие организации.
Одно из писем мы отправили в ЦК Коммунистической партии Казахстана, а второе — в Комитет государственной безопасности СССР. Примерно через четыре или пять месяцев один за другим пришли два ответа. Первый из ответов был из ЦК Казахстана, где сообщалось, что партийная работа Дадама была пересмотрена, что он стал жертвой культа личности Сталина и что он был восстановлен в качестве члена партии с 1918 года.
Второй ответ был из Москвы, из Комитета госбезопасности, в котором говорилось, что папа работал лесорубом в лесу на Дальнем Востоке, разбился при рубке деревьев зимой 1943 года (время не указано).
В отличие от первого ответа, это письмо также имело такое приложение. Если наши родители (письмо, которое я написала, конечно, было написано от имени матерей) пенсионного возраста, то государство будет выплачивать им пенсию в соответствующем размере. Если женщине негде жить, то этот человек на основании этого ответа комитета обратится в горсовет и получит дом без очереди…
Оба письма были направлены на поиск истины и восстановление справедливости. Но почему-то, может быть потому, что шесть лет я пробыл рядовым солдатом на Дальнем Востоке и прошел через все невзгоды, вдруг я увидел бескрайний холодный лес, склонившиеся под снегом деревья, перед глазами предстала зима. На мгновение мои глаза увидели пап, рубящих деревья в этом темном лесу, и чувства боли, страдания, сострадания и унижения захлестнули мое тело рекой.
«Нет! Моего отца, члена секты с 1918 года, эти негодяи несправедливо сажают, не хотят выпускать и в старости, вырубают лес даже в лютую зиму и приговаривают к смерти, и теперь, в надежде на искупление своих грехов, платят алименты и дают приют двум сгорбленным от боли разлуки вдовам! Нет, я могу содержать свою мать в одиночку без милостыни, которую они дают,Я найду приют и без них!
Автор: Адиль Якубов