Shoikrom ayvon to‘ridagi sandal chetida xomush o‘tirardi. Allaqachon bahor kelib kunlar isib ketganiga qaramay, hamon sandal olib tashlanmagani, ammo bu to‘g‘rida hech kim o‘ylab ko‘rmaganini u endi payqaganday g‘ashi keldi. Bo‘z ko‘rpa ustidan yopilgan, shinni dog‘i tekkan quroq dasturxon ham, hozirgina go‘jadan bo‘shagan sopol tovoq, bandi kuygan yog‘och qoshiq ham uning ko‘ziga xunuk ko‘rinib ketdi. Ammo beparvolik bilan qo‘l siltadi-yu, do‘ppisini sandal ustiga tashlab yonboshladi.
Yarim kecha bo‘lib qolgan, atrof jimjit. Faqat olislarda it uliydi. Ayvon to‘sinidagi uzun mixga ilig‘liq lampochka xira nur taratadi. Chiroq atrofida o‘ralashgan chivinlar bir zum tinmaydi, Hovlining yarmigacha ariq tortib ekilgan qulupnay pushtalari orasida suv yaltiraydi. Onda-sonda rang olgan qulupnaylar ko‘zga tashlanib qoladi. Qayoqdandir shamol keldi. Hovli etagidagi yong‘oq shoxlari bir guvullab qo‘ydi. Shoikrom uyqu elta boshlagan ko‘zlari bilan o‘sha tomonga bir qarab qo‘ydi-yu, ter hidi anqib turgan lo‘labolishga boshini tashladi. Shu ondayoq yana o‘sha tovoqqa, bandi kuygan qoshiqqa ko‘zi tushib, tag‘in g‘ashlandi. «Ziqna bo‘lmay o‘l! — deb o‘yladi xotinini so‘kib. — Azaldan qurumsoq edi, zamon og‘irlashgandan buy on battar bo‘ldi».
Ichkarida chaqaloq yig‘ladi. Beshikning g‘ichirlagani eshitildi. Bola xuddi shuni kutib turganday, battar big‘illay boshladi. Kattasi ham uyg‘onib ketdi shekilli, qo‘shilishib yig‘lashga tushdi.
Shoikrom siltanib qaddini rostladi.
— Ovozini o‘chir, Xadicha!
Ichkaridan xotinining beshikni mushtlagani, zardali tovushi eshitildi.
— Ovozi o‘chsa koshkiydi! To‘qqiz kechasida jin tekkan bunga! «Kambag‘alning ekkani unmaydi, bolasi ko‘payadi o‘zi, — deb o‘yladi Shoikrom ijirg‘anib. — Shu kunimdan ko‘ra urushga borib o‘lib keta qolganim yaxshiydi».
Uni urushga olishmadi. To‘qimachilik kombinatida montyor yetishmasmidi yo o‘zi yaxshi ishlarmidi, har qalay, uni olib qolishdi. Shoikrom urushning boshlanishidan sal oldin uylangan edi. Urush bo‘ldi-yu, zamona o‘zgarib ketdi. Bir xil odamlar tirnoqqa zor. Uning xotini bo‘lsa, yonidan o‘tib ketsa ham boshqorong‘i bo‘laveradi. Xudo bergandan keyin tashlab bo‘larmishmi, deb ketma-ket uchta qiz tug‘ib berdi. Urushning qora qanoti uzoqlab ketgan bo‘lsayam, erta-indin Gitlerning to‘ng‘iz qo‘pishi ko‘rinib qolgan bo‘lsayam, hamon uning soyasi odamlar boshiga ko‘lanka tashlab turibdi. Hali u qo‘shninikida aza ochiladi, hali bu qo‘shninikida.
Hovli etagidagi pastak eshik g‘iyqilladi. Shoikrom kafti bilan ko‘zini chiroqdan pana qilib qaradi-yu, shu tomonga kelayotgan onasini ko‘rdi. U uylangandan keyin otadan qolgan hovlini o‘rtadan ikki paxsa devor olib bo‘lishgan. Bungayam bir chekkasi Xadichaning injiqligi sabab bo‘lgan edi. Har xil ikir-chikir gaplar chiqavergandan keyin Umri xola ro‘zg‘oring boshqa bo‘lsa, o‘zingga qayishasan, deb ularning qozonini boshqa qilib berdi. O‘zi kichik o‘g‘li Shone’mat bilan narigi hovlida qoldi.
Rangi uniqqan chit ko‘ylak ustidan nimcha kiyib olgan Umri xola sharpaday unsiz yurib keldi-da, yapaloq musulmon g‘ishtdan yasalgan zinadan ayvonga ko‘tarildi.
— Hali uxlamovmiding? — dedi u zinadan enkayib chiqayotganida surilib ketgan ro‘molini qayta o‘rab.
-Ko‘rmaysizmi, chaqaloq tinchitmayapti. O‘zim itday charchaganman.
— Bola bo‘lgandan keyin yig‘laydi-da, — dedi Umri xola yupatuvchi tovushda. — Yotaver, bolam. — U yana o‘sha unsiz odimlar bilan ichkari uyga kirib ketdi.
Qaynona-kelin bir balo qilib, bolalarni tinchitishdi. Keyin ikkovlari boshlashib chiqishdi. Xadicha bir qo‘lida choynak-piyola, bir qo‘lida zog‘ora non keltirib dasturxon ustiga qo‘ydi.
— Choy o‘lib qopti, — dedi u zog‘ora ushatarkan.
Umri xola Shoikromning yonboshiga, shaparak ko‘rpacha ga o‘tirdi.
— Ol o‘zing ham,- dedi u tomirlari bo‘rtib chiqqan qo‘llari bilan sochilgan uvoqlarni yig‘ib og‘ziga solarkan. Shoikrom onasining barmoqlari tars-tars yorilib ketganini endi payqadi. Ilgari ham shunaqamidi, yo‘qmidi, eslay olmadi.
— Ovqatingdan qoldimi? — dedi u cho‘kkalab o‘tirgancha choy quyayotgan xotiniga qarab.
Xadichaning uzunchoq sarg‘ish yuzi qizardi. Aybdordek mahzun tovushda uzr so‘radi.
— Qolmovdi-ya.
Shoikrom uning qizarganidan yolg‘on gapirayotganini sezdi. Kim bilsin, ertalab o‘ziga isitib berish uchun shunaqa deyotgandir…
— Yo‘q, bolam, ovqat kerakmas, — dedi Umri xola shoshilib. — Xayol surib yotib uyqum o‘chib ketdi… — U bir lahza jim qoldi-da, o‘ziga gapirganday sekin qo‘shib qo‘ydi — Payshanba kuni Komil tabibning uyiga boruvdim. Har kuni nahorga bir kosadan qo‘y suti ichsa, dard ko‘rmaganday bo‘lib ketadi, dedi.
— Hozir qo‘y suti qatta, — dedi Xadicha. — Sigir suti otliqqa yo‘g‘-u… Shu paytda sigirimiz tug‘gan bo‘lardi-ya.
Shoikrom xotinining gapini eshitmadi. Birdan uning ko‘z o‘ngida deraza ostida pastak shiftga tikilib yotgan ukasi jonlandi. Bir hovlida turib o‘n kundan buyon holini so‘ramaganiga afsuslanib, ichidan xo‘rsiniq keldi. Shone’mat Rossiyadan ko‘chirib keltirilgan zavod qurilishida ishlay boshlaganida uni urushga olishmaganidan Shoikrom suyungan edi. Gap boshqa yoqda ekan. Ukasi sil ekan. Shuning uchun qoldirishgan ekan. Mana, uch oydirki, yerga yopishib yotibdi. Shoikrom o‘n kuncha ilgari ishga ketayotib birrov kirib, ukasidan hol so‘ragan edi. O‘shanda Shone’matning qoq suyak bo‘ lib qolganini, katta-katta ko‘zlari nimagadir chuqur ma’no bilan o‘ziga tikilganini ko‘rgan edi.
«Yaqinda o‘ladi, — deb o‘yladi u onasining ko‘ziga qaramaslikka harakat qilib, — baribir, o‘ladi».
— Tuzukmi? — dedi u hammasi uchun o‘zi aybdorday qovog‘ini solib.
— Shukur, — Umri xola qult etib yutindi. — Hozir uxladi. — Onasi shu topda chiqib ovora bo‘lmagin, degan ma’noda gapirganini Shoikrom tushundi.
— Ertalab xabar olaman, -dedi u onasi o‘rnidan turganda.
— Sendan nega gina qilarkan, bolam, — dedi Umri xola ayvon labida to‘xtab. — Ko‘rib turibdi-ku. Ertalab chiqib ketasan, yarim kechada qaytasan. Bu kunlar unut bo‘lib ketadi, bolam. — Zinaga yechgan kalishining bir poyi to‘nkarilib qolgan ekan, Umri xola oyog‘ining uchi bilan to‘g‘rilayman deb, ancha ovora bo‘ldi. Keyin zinalardan enkayib tushdi-yu, sharpaday unsiz yurgancha, hovli etagiga qarab ketdi. Pastak eshik g‘iyqillab ochilib yopildi.
— Padariga la’nat shunday turmushning! — dedi Shoikrom bo‘g‘ilib. Keyin dasturxonni yig‘ishtirayotgan xotiniga o‘shqirdi — Seniyam padaringga la’nat! Tumshug‘ingni tagidan sigiringni yetaklab ketsa-yu, anqayib o‘tirsang.
— Nega menga o‘dag‘aylaysiz? — Xadicha tovoqni qoshiqqa urib, yig‘lamsiradi. — Nima, meniyam Ilhom samovarchining xotiniday so‘yib ketsinmidi? Siz kechalari smenda bo‘lsangiz. Men uchta jo‘ja bilan jonimni hovuchlab o‘tirganim yetmaydimi?!
Shoikrom xotinini tarsakilab yubormaslik uchun yuzini o‘girib, tishini g‘ichirlatdi.
Suv qalqisa loyqasi yuqoriga chiqqanday, zamon qalqigandan buyon yomon ko‘paydi. Erta bahorda ularning tug‘ay deb turgan sigirini o‘g‘irlab ketishdi. O‘sha kecha Shoikrom tungi smenada edi. Kechasi bilan sharros jala quyib chiqdi. Shoikrom tong saharda bir nimani sezganday ko‘ngli g‘ash tortib, uyiga qaytdi. Kelsa xotini, onasi, bolalari dod solib o‘tirishibdi. Xadicha og‘iroyoq emasmi, o‘zi bilan o‘zi ovora bo‘lib, bilolmay qolibdi. Ertalab tursa, ko‘cha eshigi lang ochiq, yong‘oqqa bog‘log‘liq sigir yo‘q.
«Shu paytgacha sigir tug‘ardi, ukamning og‘ziga aqalli bir kosa sut tutardim, — deb o‘yladi Shoikrom o‘kinib. — Qani o‘shalar qo‘limga tushsa, chopib tashlardim».
Shundoq dedi-yu, egasi ming poylasin, o‘g‘ri — bir. Mana, bundan ikki oycha ilgari Ilhom samovarchining xotinini pichoqlab ketishdi. Bechoraning bitta-yu bitta echkisi bor ekan. Hovliga o‘g‘ri tushganini bilib, xotin sho‘rlik dod solibdi. Eri choyxonada ekan. Yugurib borib echkining arqonidan ushlaganmi, xullas, yetib kelgan qo‘ni-qo‘shnilar qora qonga belanib yotganini ko‘rishibdi.
— Shu kunda yana o‘g‘ri oralab qoldi, — dedi Xadicha ko‘rpani qoqib tancha chetiga solarkan. — Qulupnay qizarmasdan bitta qo‘ymay terib ketishyapti.
— Vahima qilma! — dedi Shoikrom qovog‘ini uyib. — Bolalar terib yegandir. O‘g‘ri qulupnayga keladimi?
— Og‘ziga bir dona olgan bo‘lsa, buyurmasin. Nega kelmas ekan? Bir hovuchini obchiqib sotsa, bir kosa jo‘xori beradi. Ana, borib qarang, devorning bir cheti o‘pirilib yotibdi?!
— Vahima qilma! — dedi Shoikrom yana g‘o‘ldirab. Ammo bu safar o‘zining yuragi seskanib ketganini payqadi. Ko‘nglida paydo bo‘lgan g‘ashlikni sezdirmaslik uchun hovliga tushdi. Sekin yurib qulupnay pushtalari oldiga keldi. Ariqlardagi suv chiroq nurida yaltirab, shamolda jimirlar, marjonday terilib rang olgan qulupnaylar suvga tegay-tegay deb turardi.
«Rost-da, — deb o‘yladi u pushtalar atrofida aylanarkan, — bir hovuch qulupnayga bir tovoq jo‘xori beradi. Tansiq narsa… Xadicha yolg‘on gapirmaydi. Bolalar yegan bo‘lsa, buyurmasin, deyapti-ku. Pishiq, yo‘latmaydi…»
Bultur xotini shu qulupnay tufayli onasini qattiq ranjitgan edi. Umri xola bir hovuch qulupnay olgan ekan, Xadicha bolalarga non puli bo‘lar deb ekkanmiz, norasidalarning nasibasiga tegmang, deb bobillab beribdi.
Shoikrom o‘shanda onasining yoz bo‘yi kelini bilan yuz ko‘rmas bo‘lib yurganini esladi-da, yana shu gap xayoliga keldi. «Xadicha anoyi emas, qurumsoq…»
U aylanib yong‘oq tagiga bordi. Bordi-yu, chindan ham o‘sha tomondagi devorning bir cheti o‘pirilganini, ostiga tuproq to‘kilganini ko‘rib, yuragi orqasiga tortib ketdi. Nazarida devorning kemtik joyidan birov mo‘ralab turganday bo‘ldi. Yong‘oq shoxlarining shamolda vishillashi ham, oyog‘i ostida to‘kilib yotgan devor tuprog‘i ham shubhali, vahimali ko‘rinib, darrov orqasiga qaytdi.
Xadicha allaqachon uyga kirib ketibdi. U chiroqni o‘chirib, sandal chetiga yotdi-yu, ko‘nglidagi g‘ulg‘ula kuchayib ketaverdi.
Kuzda o‘zi bilan ishlaydigan yigitning hovlisidagi so‘ritokdan g‘arq pishib yotgan uzumlarni o‘g‘irlab ketishganini esladi. Shamol borgan sari avjiga chiqar, hovlida yong‘oq barglari shovullab, shoxlari shubhali g‘ichirlar, allakim ship-ship qadam bosib, ayvon labiga kelayotganday bo‘lardi.
Xadicha rost aytadi. O‘zi kechalari smenada bo‘lsa, xotini uchta jo‘ja bilan jon hovuchlab tong ottirsa, o‘g‘riga o‘ljaning katta-kichigi bormi? Qo‘liga nima ilinsa olaveradi-da. Bordi-yu, o‘zi yo‘g‘ida uyini o‘g‘ri bossa, xotini dod solsa, pichoqlab tashlasa. U yoqdan onasi chiqsa, uniyam pichoqlasa… «Vijdonsizlar! Odamlarning boshiga kulfat tushganidan foydalanib qoladiganlarni qirish kerak».
Birdan xayoliga kelgan fikrdan uning vujudi titrab ketdi. Qora kunlar uchun, ne umidlar bilan tishida tishlab yurgan g‘unajinini o‘g‘irlagani uchun, o‘lim to‘shagida yotgan ukasini oxirgi nasibasidan mahrum qilgani uchun, non puli bo‘lar deb yetishtirgan mevasidan judo qilayotgani uchun shundoq qasos olsinki, o‘sha xudo bexabarlardan.
U o‘rnidan sakrab turib ketdi. Chiroqni yoqib, otilib hovliga tushdi. Hamon shamol o‘kirar, osmonning goh u, goh bu burchida chaqmoq yaraqlab, yong‘oq shoxlari shubhali g‘iyqillar, ammo endi bular uni qo‘rqitolmas edi. U yonboshidagi oshxonaga kirdi-yu, cho‘ntagidan gugurt olib chaqdi. Titroq qo‘llari bilan qorayib ketgan devordagi mixga ilig‘liq turgan ikki o‘ram simni oldi. Bir vaqtlar urushdan oldin u bu simlarni bazmlarga olib borar, odamlarning hovlisini mash’aladay yoritib berardi. Endiyam yaxshilikka xizmat qilsin!
«Menga desa otib yubormaydimi! — deb o‘yladi u ayvon labiga cho‘qqayib o‘tirgancha usti yopiq simni ochiq simga ildam ularkan. — Harna bitta haromxo‘rni o‘ldirganim. Bittasi o‘lsa, boshqalari adabini yeydi».
U chaqqon harakat qilarkan, a’zoyi badani terlab ketgan, ammo buni o‘zi payqamas, faqat bir so‘zni takrorlardi: «Menga desa otib yubormaydimi!»
U simning ochiq qismini qulupnay pushtalari ustiga uloqtirdi. Sim ilonday bilanglab pushta ustiga tushdi. Yopiq qismini ayvon etagidan olib o‘tdi-da, bir uchini ustundagi ilgakka tiqib qo‘ydi. Keyin birdan bolalari kechasi hovliga tushsa nima bo‘ladi, degan xayol miyasiga urildi-yu, uyga kirdi. Xadicha yotgan joyida uyqusirab boshini ko‘tardi.
-Ha?
— Hovliga chiqma, bolalar ham chiqmasin, o‘ladi! — dedi Shoikrom ko‘zlari yonib.
Xadicha hech nimaga tushunmadi shekilli, «xo‘p» dedi-yu, boshini yostiqqa tashladi. Zum o‘tmay tekis, chuqur nafas ola boshladi. Shoikrom ayvon chirog‘ini o‘chirib yana uyga kirdi. Har ehtimolga qarshi shundoq eshik tagiga, namatga ko‘ndalang yotib oldi.
«Menga desa otib tashlamaydimi?» deb o‘yladi yana o‘shanday zarda bilan. Shu topda negadir bolalarini emas, xotinini ham emas, ukasini o‘yladi. Shone’mat bolaligida ham zaifgina edi. Shoikrom har kuni uni maktabdan o‘zi olib kelar, ikkinchi smenada dars tugaguncha poylab o‘tirardi. Otasi o‘lganida Shoikrom oltinchida, ukasi ikkinchida o‘qirdi. O‘shanda Shone’mat yig‘lamagan, ammo ichikib kasal bo‘lib qolgan edi. Endi bo‘lsa besh kunligi qoldimi-yo‘qmi, aka bo‘lib xabar ham ololmaydi.
Shoikrom uxladimi, yo‘qmi, bilolmadi. Bir mahal bola yig‘ladimi yo tashqarida shamolning guvullashi aralash dahshatli bir faryod qulog‘iga kirdimi, anglay olmay qoldi. Sapchib o‘rnidan turib ketdi. Ayvon chirog‘ini yoqishi bilan qulupnay pushtasida muk tushib yotgan odam gavdasini ko‘rdi-yu dahshatdan qotib qoldi. Shu ondayoq xato qilganini, qotillik qilganini payqadi. Sim uchini shartta ilgakdan yulib olib, hovliga otildi. «Boshqalari qochdi» degan fikr lip etib xayolidan o‘tdi. Pushtalar ustida sakrab-sakrab yurib borarkan, oyog‘i botib ketayotganini payqadi. Keyin buklanib yotgan odamdan uch qadam beriroqda to‘xtadi-yu, birdan cho‘kkalab qoldi. Bir lahza ko‘zlari olayib tikilib turdida, ko‘ksidan shamol g‘uvurini ham, o‘z vujudini ham larzaga soluvchi bir nido otilib chiqdi:
— Oyi-i-i!
U boshidan hushi uchib borayotganini elas-elas his qilib o‘zini yerga otdi. Titroq qo‘llari bilan loy changallagancha cho‘kkalab ko‘ksiga mushtlay ketdi.
— Oyi! Oyijon!
Umri xola bir qo‘li bilan uniqqan chit ko‘ylagining etagini mahkam changallab olgan, etak ichida ikki hovuch pishgan-pishmagan aralash qulupnaylar ko‘rinib turar, boshqa qo‘li bilan esa ilondek simni ushlab turardi. Shoikrom uning qulupnay qizili yuqqan, yorilib ketgan barmoqlarini, bo‘rtgan tomirlarini aniq ko‘rdi. Nariroqda, loyli ariq ichida, uning kalishi yotar, chamasi, sim oyog‘iga tekkanida yulqib olmoqchi bo‘lgan-u, qo‘liga o‘ralashib yiqilgan edi.
Shoikrom loyli marzadan emaklab borgancha, o‘zini onasining quchog‘iga otdi.
— Oyijon, oching ko‘zingizni! — dedi u gezarib ketgan lablari bilan onasining muzday yuzidan o‘pib.
U anchadan keyin o‘ziga keldi-yu, tepasida xotini turganini, qizchalari yig‘layotganini payqadi. Boshini ko‘tarishi bilan marza chetida o‘tirgan Shone’matga ko‘zi tushdi. Necha haftalardan buyon o‘rnidan jilmay yotgan ukasi, aftidan, qandaydir kuch topib, emaklab chiqqan, ko‘ylagining yelkalari osilib turar, katta-katta ko‘zlari vahima bilan boqar edi.
— Nima qilib qo‘ydim, ukam! — dedi Shoikrom yana balchiqqa belangan kafti bilan yuzini changallab. Keyin yana onasini ko‘tarishga urinar, ammo onasining ikki buklangan gavdasi negadir hech tiklanmas edi.
— Sut ichmay zahar ichsam bo‘lmasmidi, — dedi Shone’mat ovozi titrab. Shoikrom bu ojiz, titroq tovushdan seskanib, ukasiga tikilib qoldi.
— Zahar ichsam bo‘lmasmidi, — dedi Shone’mat yana o‘sha ohangda. Aftidan, u yig‘lay olmas, yig‘lashga madori yetmasdi. — Kechayam aytuvdim, ko‘nmadilar. Qulupnayga sut alishadi, dedilar.
Shoikrom boshqa hech nimani eshitmadi. Eshitolmadi. Foydasi ham yo‘q edi.
* * *
Umri xolani peshin namoziga chiqarishdi. Go‘ristondan chiqib kelishayotganida Shoikrom odamlarning o‘zaro gapini eshitib qoldi. — Urush tamom bo‘pti, eshitdingizmi?
Muallif: O’tkir Hoshimov
Шойкром молча сидел на краю сандалии на сетке крыльца. Он с удивлением заметил, что, несмотря на то, что была уже весна и дни были теплые, сандалии не были сняты, но об этом никто не подумал. Сухая скатерть, покрытая серым одеялом, испачканная патокой, глиняная тарелка, которую только что опустошили, и деревянная ложка с обгоревшей ручкой выглядели безобразно в его глазах. Но он небрежно махнул рукой, накинул шапку поверх сандалии и сел.
Уже полночь, тихо. Только собака лает вдалеке. Лампочка, прикрепленная к длинному гвоздю на балке крыльца, излучает тусклый свет. Комары, роящиеся вокруг фонаря, не умолкают ни на минуту, вода блестит между кустами клубники, посаженными у канавы на полпути во дворе. Выделяется клубника, которая во многих местах стала цветной. Ветер пришел откуда-то. Ветки грецкого ореха у подножия двора зашуршали. Шойкром посмотрел в ту сторону заспанными глазами и опустил голову в пропахшую потом постель. В этот момент его взгляд снова упал на ту же тарелку, на ложку с обгоревшей ручкой, и он разозлился. «Не скупись и умри! — думал он, проклиная жену. — Было сухо с самого начала, с тех пор, как время стало труднее, стало хуже.
Внутри плакал ребенок. Слышно, как скрипнула детская кроватка. Словно ожидая этого, мальчик начал рычать сильнее. Старший, казалось, проснулся и присоединился к плачу.
Шойкром встряхнулся и выпрямился.
— Заткнись, Хадижа!
Изнутри жена ударила кулаком в колыбель, послышался болезненный звук.
— Он хочет, чтобы его голос остановился! В девять часов ночи в него вселился демон! «Свинья у бедняка не растет, его дитя растет само по себе», — с отвращением подумал Шайкром. «Лучше я пойду на войну и умру, чем сегодня».
На войну его не взяли. На текстильной фабрике не хватало слесарей или он был хорошим работником?Все равно его забрали. Шойкром женился незадолго до начала войны. Была война, и времена изменились. Одних и тех же людей трудно прибить. Если у него есть жена, даже если она пройдет мимо него, у него закружится голова. Она родила подряд трех дочерей, задаваясь вопросом, сможет ли она уйти после того, как Бог дал ей. Хотя черное крыло войны далеко, хотя гитлеровский вепрь рано или поздно и виден, его тень все же бросает тень на головы людей. В доме того соседа и в доме этого соседа до сих пор траур.
Низкая дверь у подножия двора скрипнула. Шойкром прикрыл глаза от лампы ладонью и увидел, что в ту сторону идет его мать. После того как она вышла замуж, двор, оставленный ее отцом, был отделен от середины двумя толстыми стенами. Отчасти это было вызвано капризностью Хадиджи. Наговорив всякой всячины, тетя Умри поменяла им горшок, сказав, что если у тебя будут другие средства к существованию, ты сможешь позаботиться о себе. Он остался со своим младшим сыном Шон’матом в другом дворе.Тетя Умри, одетая поверх вылинявшего платья в тонкую рубашку, прошла, как привидение, и поднялась по лестнице из мусульманского кирпича на крыльцо.
— Ты еще спишь? — сказала она, поправляя свой шарф, который соскользнул, пока она поднималась по лестнице.
— Разве вы не видите, ребенок беспокойный. Я устал как собака.
«Он будет плакать после того, как родит ребенка», — сказала тетя Умри успокаивающим голосом. — Продолжай, дитя мое. — Он снова вошел в дом с теми же людьми без него.
Свекровь и невестка устроили беспорядок и успокоили детей. Затем они оба начали. Хадиджа взяла в одну руку чайник и чашку, а в другую немного хлеба и поставила на стол.
— Чай мертв, — сказал он, делая глоток.
Тетя Умри села рядом с Шойкром, лаская одеяло.
— Возьми себе, — сказал он, подбирая рассыпавшиеся крошки оттопыренными руками и кладя их в рот. Шойкром заметил, что пальцы его матери потрескались. Он не мог вспомнить, было ли это раньше.
— Ты голоден? — сказал он, глядя на жену, которая разливала чай, сидя на корточках.
Длинное светлое лицо Хадиджи покраснело. Он извинился грустным, виноватым голосом.
— Он не остался.
Шойкром почувствовал, что она лжет из-за своего румянца. Кто знает, может, он говорит это, чтобы утром согреться…
— Нет, дитя мое, тебе не нужна еда, — торопливо сказала тетя Умри. — Я заснул лежа, думая… — Он помолчал и медленно добавил, как будто говоря сам с собой — В четверг я был в доме Камиля Табиба. Он сказал, что если каждый день на обед будет выпивать миску овечьего молока, боли не будет.
— Сейчас овечье молоко кончилось, — сказала Хадича. — Коровье молоко не для всадников… Наша корова родила бы в это время.
Шойкром не слышал слов жены. Внезапно на его глазах ожил его брат, уставившийся в низкий потолок под окном. Стоя во дворе, пожалев, что десять дней не спросил, как дела, вздохнул. Когда Шонэмат начал работать на строительстве перевезенного из России завода, Шойкром расстроился, что его не призвали на войну. Дело в другой стороне. Его брат молчит. Потому и оставили. Три месяца лежит на земле. Дней десять назад, по пути на работу, зашел Шойкром и спросил, как дела у его брата. В это время он увидел, что сердце Шон’мата застыло, его большие глаза смотрели на него с глубоким смыслом.
«Он скоро умрет, — думал он, стараясь не смотреть в глаза матери, — все равно умрет».
— Это правильно? — сказал он, нахмурившись, как будто он был во всем виноват.
— Спасибо, — сглотнула тетя Умри. — Он спал сейчас. — Шойкром понял, что его мать сказала, что ей не стоит выходить в эту группу.
«Утром я получу от тебя известие», — сказал он, когда его мать встала.
— Почему ты держишь на себя злобу, дитя мое, — сказала тетя Умри, останавливаясь на краю крыльца. — Понимаете. Вы уходите утром и возвращаетесь в полночь. Эти дни будут забыты, дитя мое.- Поскольку одна из ножек туфельки, которую она сняла на лестнице, была искривлена, тетя Умри попыталась выпрямить ее носком ноги. Затем он спустился по лестнице и пошел к подножию двора, словно призрак. Низкая дверь со скрипом открылась и закрылась.
— Выйти замуж за своего отца вот так! — задыхаясь, сказал Шойкром. Потом он заорал на жену, которая мыла стол: — Будь проклят твой отец! Если ведешь корову под морду, садись.
— Почему ты меня спрашиваешь? — Хадижа бьет ложкой по тарелке и плачет. — Что, Ильхом собирался убить меня, как самоварщицу? Если вы работаете в ночную смену. Разве мало того, что я тусуюсь с тремя цыпочками?!
Шойкром отвернулся от пощечины жене и стиснул зубы.
По мере того, как вода всплывает, повышается мутность, так что она сильно увеличилась с начала времен. Ранней весной они украли их корову, которая должна была быть коровой. В ту ночь Шойкром был в ночной смене. Ночью начался дождь. Шайкром вернулся домой грустный, как будто утром что-то почувствовал. Когда он приходит, его жена, мать и дети счастливо сидят. Хадиджа была занята собой и не могла знать, не болит ли у нее нога. Когда он просыпается утром, дверь на улицу просто открыта, и коровы, зависящей от орехов, нет.
«До сих пор корова рожала, я держал ко рту брата чашку с молоком», — думал Шойкром, читая. «Если бы я только мог достать их, я бы выбросил их».
Так и сказал, хозяину воздастся тысяча, вору — одна. Два месяца назад зарезали жену Ильхома Самовара. У бедняги только одна коза. Узнав, что во двор проник вор, женщина почувствовала запах соли. Ее муж в столовой. Он побежал и схватился за веревку козла, так что подошедшие соседи увидели его лежащим в черной крови.
«Сегодня опять вломился вор», — сказала Хадича, погладив одеяло и положив его на край кровати. — Они собирают клубнику до того, как она покраснеет.
— Не паникуйте! — сказал Шойкром, нахмурившись. — Дети, должно быть, собрали и съели. Придет ли вор к клубнике?
— Если он взял кусок в рот, не заказывайте. Почему он не приходит? Если он продаст горсть, он даст миску кукурузы. Смотри, одна сторона стены падает?!
— Не паникуйте! — снова пробормотал Шойкром. Но на этот раз он заметил, что его сердце пропустило удар. Он спустился во двор, чтобы не замечать смятения, возникшего в его сердце. Он медленно подошел к земляничным кустам. Вода в каналах блестела в свете лампы, шелестела на ветру, а земляника, сорванная и окрашенная, как коралл, касалась воды.
«В самом деле, — думал он, обходя кусты, — горсть земляники стоит миски овса». Странное дело… Хадижа не лжет. Говорят, если дети съели, не заказывайте. Созрело, не уйдет…»
Жена Бултура обидела свою мать из-за этой клубники. Тетя Умри набрала горсть земляники,Хадиджа сказала детям, что мы посадили деньги на хлеб, но не трогайте долю тех, у кого ее нет.
В это время Шойкром вспомнил, что его мать все лето была невидимкой с невесткой, и эта мысль снова пришла ему в голову. «Хадижа не мать, если она сухая…»
Он повернулся и пошел к ореховому дереву. Когда он пошел, то увидел, что один конец стены с той стороны снесло ветром, а под ним была насыпана земля, и сердце его потянуло назад. Казалось, будто кто-то храпит из-за угла стены. Шуршание веток ореха на ветру и падающая под ноги почва стены выглядели подозрительно и пугающе, и он тут же повернул назад.
Хадиджа уже вошла в дом. Он выключил свет и лег на край сандалии, и гул в его сердце усилился.
Он вспомнил, как осенью украли спелый виноград с лоз во дворе молодого человека, с которым он работал. Ветер усиливался, во дворе шумели листья грецкого ореха, подозрительно шуршали ветки, и он как будто шаг за шагом шел и подходил к краю крыльца.
Хадиджа говорит правду. Если он в ночную смену, а его жена занята тремя телками, много ли у него добычи для вора? Он берет все, до чего может дотянуться. Если он пойдет, к нему в дом врывается вор, жена забивает его до смерти, закалывает. Когда его мать выходит и закалывает его… «Негодяи! Тех, кто пользуется несчастьем людей, следует убивать».
Его тело содрогнулось от внезапной мысли. За темные дни, за то, что украл его телку, которая с надеждами грызла зубами, за то, что лишил брата, лежавшего на смертном одре, последнего состояния, за то, что расстался с плодом, выращенным им на хлебные деньги, пусть отомстит, чтобы он Бог — один из невежественных.
Он вскочил и ушел. Он включил свет и выскочил во двор. Ветер все еще выл, в небе кое-где сверкали молнии, подозрительно скрипели ветки грецкого ореха, но они уже не могли его напугать. Он прошел на кухню рядом с ним и достал из кармана спичку. Дрожащими руками он подобрал два витка проволоки, которые упирались в гвоздь в почерневшей стене. Когда-то, перед войной, он носил эти провода на вечеринки и освещал людям дворы, как факелы. Пусть теперь служит хорошо!
«Он не будет стрелять в меня, если он скажет мне!» — подумал он, присев на край крыльца и подтянув замкнутый провод к открытому проводу. — Я убил каждого негодяя. Если один умрет, остальные съедят его адаб».
Пока он двигался быстро, его тело вспотело, но он этого не замечал, только повторял одно слово: «Если он мне скажет, то не будет стрелять!»
Он перебросил оголенную часть провода через кусты земляники. Проволока извивалась, как змея, и падала на куст. Он взял закрытую часть с края крыльца и прикрепил один конец к крюку на столбе. И вдруг ее поразила мысль о том, что будет, если ее дети ночью выйдут во двор, и она вошла в дом.Хадиджа сонно подняла голову в своей постели.
-Да?
— Во двор не выходи, детей тоже не выпускай, они умрут! — сказал Шойкром с горящими глазами.
Хадиджа, похоже, ничего не поняла, сказала «хорошо» и положила голову на подушку. Вскоре он начал дышать ровно и глубоко. Шойкром выключил свет на крыльце и снова вошел в дом. На всякий случай он лежал крест-накрест на коврике под дверью.
— Он не пристрелит меня, если расскажет? — снова подумал он с той же болью. В этот момент он почему-то подумал о брате, не о жене, не о детях. Шон’мат был слаб еще в детстве. Каждый день Шойкром сам забирал его из школы, и он ждал окончания урока во вторую смену. Когда умер его отец, Шойкром учился в шестом классе, а его брат во втором. Shone’mat в то время не плакала, но ей стало плохо после выпивки. Теперь он даже не может сказать, осталось у него пять дней или нет.
Он не мог понять, спит Шойкром или нет. В какой-то момент он не мог понять, то ли плачет ребенок, то ли ужасный крик, смешанный с ревом ветра снаружи. Сапчиб встал и ушел. Едва он включил свет на крыльце, как увидел тело мужчины, лежащее в клубничном кусте, и застыл в ужасе. Он сразу понял, что совершил ошибку, что совершил убийство. Он вытащил конец проволоки из крюка и бросил его во двор. В голове промелькнула мысль, что «другие убежали». Прыгая по кустам, он заметил, что его нога тонет. Потом он остановился в трех шагах от присевшего человека и вдруг присел на корточки. Мгновение он смотрел широко раскрытыми глазами, и из его груди вырвался крик, сотрясший и пар ветра, и его тело:
— Ой-и-и!
Он бросился на землю, чувствуя, что падает в обморок с головы. Он присел на корточки и ударил себя кулаком в грудь, вцепившись в грязь дрожащими руками.
— Эй! Привет!
Одной рукой тетя Уми вцепилась в подол своего гепардового платья, в подоле виднелись две горсти незрелой смешанной клубники, а другой рукой она держала змеевидную проволоку. Шойкром ясно видел ее клубнично-красные потрескавшиеся пальцы и вздувшиеся вены. Еще дальше, в раскисшей канаве, валялась его шпага, видимо, он пытался ее вытащить, когда проволока коснулась его ноги, и она упала, обвив его руку.
Шойкром пополз по грязи и бросился в объятия матери.
— Ойджан, открой глаза! — сказал он, целуя опухшими губами холодное лицо матери.
Спустя долгое время он пришел в себя и заметил, что жена стоит над ним, а его маленькая девочка плачет. Как только он поднял голову, то увидел Шон’мата, сидящего на краю марзы. Его брат, который не улыбался уже несколько недель, видимо, набрался сил и выполз, плечи его рубашки свисали, а большие глаза расширились от паники.
— Что я наделал, брат! — повторил Шойкром, схватившись за лицо ладонью, покрытой грязью. Потом снова пытается поднять мать,но по какой-то причине свернутое тело его матери так и не было найдено.
«Разве нельзя пить яд, не выпив молока», — сказал Шон’мат дрожащим голосом. Шойкром вздрогнул от этого слабого, дрожащего звука и уставился на брата.
— А нельзя ли мне выпить яда, — снова сказал Шон’мат тем же тоном. Казалось, он не мог плакать, у него не хватило смелости плакать. — Я сказал им прошлой ночью, они не послушали. Они сказали, что покупают молоко для клубники.
Больше Шойкром ничего не слышал. Он не мог слышать. Это было бесполезно.
* * *
Тетю Умри вывели на полуденную молитву. Когда они выходили с кладбища, Шайкром услышал разговор людей. — Война закончилась, ты слышал?
Автор: Откир Гашимов
zo’r ekan