Odamda, harchand uringani bilan oʻzgartirolmaydigan gʻalati feʼl-atvorlar boʻladi. Mening ham qiziq odatim bor: birovni ranjitib qoʻysam (adolatli xafa qilgan boʻlsam ham) oʻsha odamdan koʻproq oʻzimning dilim vayron boʻlib yuradi. Bu odat onamdan yuqqan shekilli.
Oyim bizlarga hech qattiq gapirmas, mabodo xafa qilib qoʻysa birpasdan keyin oʻzi yalinar edi. Faqat bir marta meni qargʻagan, yomon qargʻagan. Oʻshanda ayb kimda boʻlganini hali ham bilmayman.
Bahor kirib, oftobning iliq nurlari yelkani qizitadigan boʻlib qolgan kunlar edi. Bodom tagida oʻtirib varrak yasashga tushdim. Oʻrikning yelimi qogʻozga yopishsa qamishga yopishmaydi, qamishga yopishsa qogʻozga… Burnimni tortib-tortib urinib yotibman. Oyim nariroqda, tagiga poʻstak tashlab, kir yuvyapti. Dadam “kambagʻalbop kiyim” deb aka-ukalarga chiyduxoba shim olib bergan. Chiyduxoba asli yaxshi narsa-yu, chillak oʻynagandami, koptok tepgandami, bir dumalasang, ora-orasiga loy kirib ketishi yomon. Uch kunda bir yuvaverib, onamning esi ketadi. (Xuddi shu chiybaxmal zamonlar oʻtishi bilan butun Yevropaga moda boʻlishini dadam xayoliga ham keltirmagan boʻlsa kerak. Uning uchun chiyduxoba “kambagʻalbop kiyim” edi, xolos.) Xullas, oyim unisini olib bunisini qoʻyib, shimlarni yuvar, har siltab ishqaganda jomashovdan koʻpik sachrar, atrofni sovun hidi tutib ketgan edi. Uning roʻparasida Sepkilli xola toʻnkarilgan paqir ustida oʻtirardi.
Sepkilli xolani yomon koʻraman. Oʻzinimas, qizini. “Saini senga beraman, olsang ham olasan, olmasang ham, – deydi, – olmasang tugun-tersagi bilan uyingga opchiqib tashlayman, kichkinaligingda qulogʻini tishlagansan”, deydi. Saini qulogʻini tishlagandan koʻra kuchugimning qulogʻini tishlayman. Saida yomon: oʻgʻil boladan battar. Lanka tepayotganda bir urib Toyning burnini qonatgan.
Sepkilli xola toʻnkarilgan paqir ustida oʻtirib nuqul hasrat qilar edi:
– Kechasi bilan tishim oʻlgur shundoq ogʻridi, shundoq ogʻridi, jonimni qoʻyishga joy topolmadim. – U sepkil bosgan lunjini silab qoʻydi.
– Isiriq damlab chayqamadingizmi? – deb maslahat berdi oyim hamon engashib kirni gʻijimlar ekan.
– E, hammasini qildim! – Sepkilli xola yana inqilladi. – Achchiqtoshgayam gʻargʻara qildim. Qani bosilsa.
Ikkovlari bir zum jimib qolishdi.
– Uff! Isib ketdim! – Oyim koʻpikli qoʻlini sidirib, yoqasi boʻgʻiq toʻrkoʻylagini yechdi-da, chekkaga tashladi.
– Oʻlmagan qul, bahorgayam chiqdik, – Sepkilli xola xoʻrsindi. – Shu yil kuzda Hakimimning boshini ikkita qilib qoʻysak degandik. Toʻy qilish osonmi? Hali unisi yetmaydi, hali bunisi… Otasining ahvoli bu boʻlsa…
Sepkilli xola eridan koʻp shikoyat qilardi. Chindan ham Isroil moʻylov koʻp ichadi. Ishining tayini yoʻq. Buning ustiga ichib oldimi, tamom, uy ichini tiriqtirib quvadi. Sepkilli xola koʻpincha Saidani dikonglatib biznikiga qochib chiqadi. Yarim kechada, eri uxlaganidan keyin sekin uyiga chiqib ketadi.
– Hakimjon hali yosh-ku, – dedi oyim oʻychanlik bilan. – Bu yil boʻlmasa, yanagi yilga boʻlar toʻyi…
– Shundoq deysizu quda tomon shoshiryapti. – Sepkilli xola yana inqilladi. – Shu oʻlgurni oldirib tashlab qutulaman shekilli. Kecha dadasiga tish qoʻydirsammikan, desam, otangni xumga koʻmib qoʻygan tillalarini olib kelib qoʻydiraver, deydi… Hayronman, bisotimdagi bitta bilaguzugimni beraman shekilli. Ogʻzimni oʻradek ochib yursam uyat boʻlar.
…Varragimni yelimlab boʻlib, endi qamishini tortib bogʻlagan edim, qars etib sindi. Qamish sinsa mayli-ya, qogʻozniyam yirtib yubordi. Oʻzim katta akamga yalinib-yalinib arang olgan edim. Tamom, Hammasi tamom boʻldi. Alamimdan yigʻlab yuboray dedim. Varrakni bir tepgan edim, yerga yopishib qoldi.
– Ha? – dedi Sepkilli xola. – Nima qildi, kuyov bola?
– Sindi.
– Akangga ayt, boshqasini yasab bera qolsin.
Yasaydi-ya, yasaydi! Mendan boshqa ishi yoʻqmi? Maktabdan beri kelmaydi-ku. Alam bilan varrakni yana bir tepdim-da, koʻchaga chiqib ketdim. Shu ketgancha, kun botganda qaytib keldim. Hovlidagi arqonda qator qilib ilingan shimlar, koʻylaklar… Bir chekkada bizning “qushim boshi” oʻynaganda loyga qorishaverib, unniqib ketgan doʻppi ham qiyshayib turibdi. Oyim nimqorongʻida bodom tagida timirskilanib yuribdi.
– Oʻlsin, echkiyam sogʻilmadi, – dedi meni koʻrib. – Yur, ushlab tur.
Echkimiz yuvosh boʻlgani bilan baʼzan “jini” tutib qolar, sogʻib boʻlguncha tipirchilab, odamni bezor qilardi. Shunda kichik akammi, menmi birontamiz choʻnqayib uning orqa oyoqlaridan mahkam ushlab turishga majbur boʻlardik. Hech ham yoqmaydigan bu mashgʻulot bugun mening zimmamga tushishini bilib, qochib qolishni moʻljallab turgan edim, oyimning jahli chiqib ketdi:
– Sen qachon odam boʻlasan, zumrasha! Yoshing toʻqqizga chiqibdi-yu, koʻchada shataloq otishdan beri kelmaysan! Hech foydang tegmasin, xoʻpmi!
– Toʻqqizdamas, sakkizda, – dedim chiyillab.
– Oʻchir ovozingni! – Oyim bir dagʻdagʻa qilgan edi, istar-istamas borib echkining oyogʻidan ushladim. Echki bari bir echki-da! Pitir-pitir qilgani ham may-li-yu, oyim sogʻayotganida, iyib ketsa qiladigan xunuk “qiligʻi” bor. Keyin yarim soat koʻylakning oldini tozalashga toʻgʻri keladi…
Oyim naridan-beri ishini tugatdi-da, buyurdi:
– Yechib yubor anovi savillarni!
Uloqchalarni arqondan boʻshatishim bilan ikkalasi dikonglab onasining yeliniga yopishdi. Oyim boʻlsa sutni tovoqlarga soldi-da, yana bodom tagida timirskilanib bir nimani qidira boshladi.
– Nimani qidiryapsiz? – dedim yaqin borib.
Boya urishgani uchun oʻzi achinib turgan ekan shekilli, yelkamga qoqdi.
– Hech nima. Bor, ovqatingni ye, qorning ochib qolgandir. – Keyin birdan qaddini rostladiyu xitob qildi. – Voy, qayoqdan kun chiqdi?! Assalomu alaykum!”
Oʻgirilib qaradimu uch-toʻrt qadam narida turgan ammamga koʻzim tushdi. Oyim mehmonni koʻrmay qolganidan xijolat chekib quchoq ochib koʻrishdi. Ammam juda chiroyli, yuzida xoli bor, qosh-koʻzi chaqmoqdek xotin. Ammo juda shaddod. Har gapini xuddi mix qoqqandek tarsillatib gapiradi. Oyim undan qoʻrqadi. Kelganda hurmatini joyiga qoʻymasin-chi, oʻzini qayerda koʻrarkan.
– Ha? – dedi ammam yoʻgʻon tovushda. – Toʻrvasini yoʻqotgan gadoydek talmovsirab qopsiz, kelinposhsha?!
– Yoʻq, opa, oʻzim… – Oyim chaynalib qoldi. – Ziragim oʻlgurning bir poyi tushib qopti. Haligina qulogʻimda turuvdi.
Qarasam, oyimning oʻng qulogʻidagi ziragi yoʻq. Oyim kattakon oltin oybaldogʻini juda avaylar, qaynonamdan qolgan yodgorlik, deb maqtanib yurardi.
– Mayli, topilib qolar, – dedi u sekingina. – Shu yerga tushgan boʻlsa qayoqqa ketardi.
– Hmm! – Ammam shunday tahdidli bosh chayqadiki, qorongʻi boʻlsa ham qoshi chimirilib ketganini aniq koʻrdim. – Ketsa, boydan ketibdi, deng! Belingiz qayishib topmaganingizdan keyin joningiz achimaydi-da, kelinposhsha!
Ammam qoʻlidagi tugunni menga tutqazib, oʻzi ham maxsili kalishining uchi bilan yerni titkilay boshladi.
– Qoʻying, opajon, – oyim uning yelkasiga ohista kaftini qoʻydi. – Yuring uyga, hali-zamon ukangiz kelib qoladilar.
– Oʻzi shunaqa boʻladi, – dedi ammam yerdan bosh koʻtarmay. – Ot topadi, eshak yeydi! – Keyin birdan qaddini rostladi-da, oyimning koʻziga tikilib soʻradi. – Kim kirgan edi oldingizga?
– Hech kim. – Oyim bir zum talmovsirab turdi-da, sekin qoʻshib qoʻydi. – Hali peshinda Sharopat opa keluvdi. Shu…
– Sharapatmi? – Ammam “tushunarli” degandek istehzo bilan labini burdi. – Boʻpti, omin oblohu akbar!
Hali oyimning oldida paqir toʻnkarib oʻtirgan Sepkilli xola koʻz oʻngimga keldi.
– Qoʻying, – dedi oyim yalingudek boʻlib. – Bechorani unaqa demang. Bir poy zirakni nima qiladi?
– Pishirib yeydi! – Ammam jahl bilan qoʻl siltadi. – Qoʻli egriligini bilasiz, oʻlasizmi ehtiyot boʻlsangiz?
– Yoʻgʻ-e, – dedi oyim yana mingʻillab. – Bir poy zirakni nima qiladi?
– Yana gapiradi-ya! – Ammamning ovozi tahdidli ohangda balandladi. – Mana shu bir poy zirak qancha turishini bilasizmi? – dedi oyimning chap qulogʻidagi oybaldoqni barmogʻi bilan nuqib. – Oʻzi-ku toʻyga borsa, qoʻliga ilingan narsani tuguniga tiqadi.
Oyim nima qilarini bilmay, javdirab qoldi. Dadam ikkalasi Sepkilli xolaning gʻalati qiliqlarini gaplashishganini eshitganman. Toʻylarda laganmi, piyolami yoʻqolsa Sepkilli xolaning uyidan topishar, xola “esidan chiqib” uyga olib ketgan boʻlardi. Hozir shuni esladimu goh oyimga, goh ammamga qarab qoldim. Sepkilli xolani juda yomon koʻrib ketdim.
– Ukangiz eshitmay qoʻya qolsinlar, – oyim yana yalindi. – Topilib qolar.
– Goʻrni topiladi! – Ammam qandaydir gʻolibona qiyofada uy tomon yurdi. Ketidan kuymangancha oyim ham ergashdi.
Ertasiga ertalab tursam, oyim yana bodom tagini sinchiklab koʻzdan kechiryapti. Kechasi bilan uxlamagan shekilli, koʻzlari qovjiragan… Men ham yordamlashdim. Biroq oybaldoq ertasiga ham, indiniga ham topilmadi. Oyim dadam bilmasligi uchun zirakning ikkinchi poyini ham imi-jimida allaqayerga yashirib qoʻya qoldi.
… Ehtimol, oradan ikki oycha oʻtib Sepkilli xola tilla tish qoʻydirmaganida, buning ustiga xuddi oʻsha kuni ammam yana kelib qolmaganida, zirak ham, bu gaplar ham unutilib ketgan boʻlardi.
Ayni yoz chillasida ammam tagʻin keldi. Yoz chillasi ekani shuning uchun yodimda qolganki, oʻsha kuni ammam ikki bosh chillaki uzum olib keldi. Shaharda turishsa ham ularnikida tok bor edi. Akalarim bilan bir gʻujum-bir gʻujumdan talashib yedik. Qishloqni bilasiz, birovnikiga mehmon kelsa, albatta qoʻshnilar chiqadi. Oʻsha oqshom birinchi boʻlib Sepkilli xola chiqdi. Ammam bilan aylanib-oʻrgilib koʻrishdi. Keyin oyimga yuzlandi.
– Yarashibdimi? – U ustki labini barmogʻi bilan sal koʻtargan edi, ikkita oltin tish yaraqlab ketdi. Tishlar uning sargʻish yuziga juda yarashgan, hatto sepkili ham bilinmay ketgan edi.
– Yarashibdi, – dedi oyim sekingina. – Bilaguzugingizni berdingizmi?
Sepkilli xola negadir qizardi.
– Voy, yoʻq, – dedi koʻylagining yengini shimarib. – Mana! Dadasi aytdilar. “Bermagin, keliningga koʻrmana qilasan”, – dedilar. – U tilla tishini koʻrsatish uchun boʻlsa kerak labini buribroq jilmaydi. – Ancha insof kirib qoldi dadasiga. Hakimjonning toʻyini tezlatib yubordik, ovsinjon! Xudo xohlasa, kuzda qarsbadabang bazm qilamiz.
– Asil tilla ekan! – dedi ammam achitib. – Buyursin ishqilib!
Sepkilli xola xursand, oyim nimadandir bezovta, ammam boʻlsa chimirilib oʻtirardi.
– Ertalab choyni biznikida icha qoling, – deb taklif qildi Sepkilli xola.
– Yoʻgʻ-a, men saharlab ketishim kerak! – ammam yuzini oʻgirdi.
Biroq u ertalab ketmagan ekan. Ammamning qattiq-qattiq gapirishidan uygʻonib ketdim.
– Birovning molidan hazar qilmagan noinsof! Hech boʻlmasa qoʻshniligingni oʻylamaysanmi! Tish yasatish uyoqda tursin, ming koʻyga solsayam, onaginamdan qolgan molni taniyman.
– E, bunaqalarda insof nima qiladi! – Bu onamning ovozi emasdi. Koʻrpaning bir chetidan moʻralasam, mahallaning otin xolasi – semiz xotin. – Qaysi kuni Inoy choʻloqning yil oshisida ikkita choynak yoʻqoldi, – dedi u hasrat qilib. – Shundan boshqa it ham olmaydi, deb oʻchoqboshisiga kirsam, turibdi. Tumshugʻidagi chegasidan tanidim. “Ha?” desam, “Adashib kirib qolgandir-da”, deydi. Ha, yer yutgur, choynakning oyogʻi bor ekanmi, senikiga oʻzidan-oʻzi adashib kiradigan!
– Tagʻin erini maqtaganiga oʻlaymi? Insof kirib qolgan emish! – Ammam jahl bilan qoʻlini musht qilib, xontaxtaga botirgan edi, barmoqlari shiqirlab ketdi. – Oʻlganda insof kiradi, oʻsha bangi moʻylovga.
Oyim choy koʻtarib kirdi.
– Qoʻyinglar endi, – dedi iltijoli ohangda. – Olgan boʻlsa olgandir. Birovning qoʻlidan tutmagandan keyin nima deysiz? Mayli, mingdan-ming roziman.
– Siz unaqa boyvachchalik qilmang, kelinposhsha! – dedi ammam shaxt bilan. – Bolangizni kiyintiring. Oʻzingiz ham otlanib darrov oldimga tushing!
Oyim choynakni xontaxtaga qoʻyarkan, goh ammamga, goh otin xolaga hayron boʻlib qaradi.
– Qayoqqa?
– Ochiq mozorga! – Ammam hammasiga oyim aybdordek piching qildi. – Mahallamizda folbin bor. Suf desa, ariqdagi suv teskari oqadi. Oʻshanga oboraman. Mana, otin ham guvoh boʻladilar, qaytarma qildiramiz. Qani, boʻyniga olmay koʻrsin-chi.
Oyim boshini quyi solgancha turib qoldi. Chamasi ikkilanar edi.
– Endi, – dedi chaynalib, – koʻzdek qoʻshni boʻlsak…
– Ho-o! – ammam oʻrnidan turib ketdi. – Beli ogʻrimaganning non yeyishini tomosha qilinglar! Onaginamdan qolgan bittayu bitta yodgorlik yoʻq boʻlib ketaverarkanu qoʻshningizga joningiz achib qoldimi? Mening sovunimga kir yuvmabsiz hali. Haq joyida qaror topmaguncha, qoʻymayman. – U menga oʻgirildi-da, ovozini muloyimlatdi. – Mana, bola bilan fol ochadi. Norasta bola rostini aytadi. Borasanmi?
Oʻrnimdan irgʻishlab turib ketdim.
– Boraman! Boraman! – dedim baqirib.
Boʻlmasa-chi, ammamnikiga borsak, tramvayga tushamiz! Maza qilib uzum yeyman!
Choy ichib boʻlgandan keyin, ammam, oyim, otin xola, men – toʻrtovlashib yoʻlga chiqdik. Beshyogʻochga yetib borsak, boʻldi. U yogʻiga tramvayga oʻtiramizu jiring-jiring qilib ketaveramiz. Maza!
Mazalikka mazaku-ya, biroq Beshyogʻochga yetib olguncha ancha gap bor-da! Doʻmbrobodga chiqishimiz bilanoq botinkam oyogʻimni siqa boshladi. Yechib, qoʻlimga olvoldim. Yozning tong pallasida yalangoyoq tuproq kechib yurishning zavqi boshqacha boʻladi. Undek mayin, salqin tuproq barmoqlaringiz orasidan bilq-bilq otilib chiqadi. Ketaverasiz, ketaverasiz, hecham charchamaysiz.
Laylaktepadan oʻtib Qozirobodga borganda qaynama buloqdan muzday tiniq suv ichdik. Keyin Chilonzor keldi. Yoʻlning shundoqqina boʻyida oqish yaprogʻini chang bosgan, tikanlari “tish qayrab” turgan chakalakzor – chilon jiydalar (shuning uchun bu yerni Chilonzor deyiladi). Yoʻlning ikki chetida nok koʻp – nashvati nok, tosh nok, gulobi nok. Nok hali pishmagan. Faqat tagidan oʻtayotganingizda tuproqqa toʻkilgan bargi tovoningizga yopishib, gʻashni keltiradi.
“Siymonkoʻprik”dan oʻtishning oʻzi bir tomosha. Terak boʻyi chuqurlikda suv qorayib oqadi. Moʻralasangiz boshingiz aylanadi. Oyim koʻprik chetiga borishga qoʻymaydi: suv chaqirarmish, odam oʻzidan-oʻzi tushib ketarmish… Koʻprik oʻrtasidan ot aravalar, eshak aravalar qatorlashib oʻtadi. Bir tomondagisi oʻtguncha ikkinchi tomondagisi poylab turadi. Aravakashlar soʻkingan, eshaklar hangragan, ogʻzidan tupugi osilgan, ustiga qop-qop somon togʻdek uyulgan tuyalar ham oʻtib qoladi. Shu koʻprikdan oʻtilsa, tramvayning gʻiyqillagani eshitilib turadi – uyogʻi Beshyogʻoch.
… Ammam aytgan folbinni xuddi Acha xolamga oʻxshagan loʻli boʻlsa kerak, deb oʻylagandim. Yoʻq, boshqacha ekan. Tramvaydan tushgandan keyin ikki tomonidagi devorlardan pishgan oʻriklar moʻralab turgan jinkoʻchalardan oʻtdik. Keyin gulsafsarlar oʻsib yotgan allaqanday zahkash, katalakdek hovliga kirib qoldik. Yertoʻla soyasida yotgan kuchukni koʻrib, toʻxtab qoldim. Xuddi oʻzimning gurji kuchugimga oʻxshash kichkina, faqat qora emas, oppoq ekan. Negadir akillamadi ham.
Toʻrttovlashib ayvonga chiqdik. Oppoq roʻmol oʻragan, keng yengli koʻylak kiygan yumshoqqina kampir kulimsirab qarshi oldi. Shu xotinning folbin ekaniga ishongim kelmasdi.
– Aynovniy, – dedi u yuzimdan oʻpib. – Muncha shirin bu bola!
Ayvon vassajuftiga toʻrqovoq ilingan, toʻrqovoqdagi bedana sayramas, ammo hadeb sakrar, har sakraganda sholcha ustiga allaqanday don toʻkilar edi. Bedanani tomosha qilib oʻtirarkanman, ammam boʻlgan voqeani tushuntirib berdi.
– Yuringlar, – dedi kampir oʻrnidan turib. Keyin mening yelkamga qoqdi.
– Sen ham yur, shirin bola.
Hammamiz birgalashib devori xomsuvoq qilingan, pastak tokchalariga barkashlar, allaqanday arabcha kitoblar taxlab qoʻyilgan nimqorongʻi xonaga kirdik. Kampir indamay chiqib ketdi. Ammam, oyim, otin xola, men – hammamiz shaparak koʻrpachaga tizilishib oʻtirdik. Bir mahal kampir bir qoʻlida kattakon chinni kosa, bir qoʻlida choyshabga oʻxshash oq mato koʻtarib kirdi.
– Sen bunday oʻtir, shirin bola, – dedi menga imo qilib. Xonaning oʻrtasiga meni oʻtqazib qoʻydi. – Oyogʻingni uzatib oʻtir. Yoʻq, oyogʻingni ochibroq oʻtir.
Kampir aytgandek qilib oʻtirgan edim, u oyogʻimning orasiga kosani qoʻydi. Qarasam, kosa toʻla suv.
– Suvga qarab oʻtir, – dedi u muloyimlik bilan. – Men duo oʻqiyman, sen koʻzingga kim koʻrinsa oʻshani aytasan. – Shunday dediyu ustimga choyshabni yopdi. Bir zumda hammayoqni zulmat qopladi. Kampir men tushunmaydigan allanimalarni gapira boshladi. Birpasda damim qaytib ketdi. Yuragimni vahima bosdi.
– Oyi-i-! – dedim yigʻlamsirab.
Kimdir yelkamga turtdi:
– Jim oʻtir, oying qochib ketgani yoʻq.
Ammamning zardali ovozini eshitib, damim ichimga tushib ketdi. Koʻzim endi gʻira-shira koʻra boshladi. Biroq, kosada xira yaltirab turgan suvdan boshqa narsa koʻrinmas edi. Kampir hamon bir ohangda allanimalar der, koʻz oʻngimda xira yiltirayotgan suvdan boʻlak narsa koʻrinmas edi. Oradan ancha oʻtdi. Qimirlamay oʻtirganim uchun boʻynim, oyogʻim ogʻriy boshladi. Meni shuncha azobga qoldirgan ammamni ham, Sepkilli xolani ham yomon koʻrib ketdim. Sepkilli xola oyimning ziragini oʻgʻirlamaganida hozir maza qilib oʻynab yurgan boʻlardim. Shularni oʻylab oʻtiraverdim, oʻtiraverdim… Bir mahal qarasam, suv ichida Sepkilli xola moʻralab turibdi. Nuqul kuladi. Hatto yuqori labi ostidagi ikkita tilla tishigacha aniq koʻrdim. Jonholatda baqirib yubordim:
– Sepkilli xola! Ana, Sepkilli xola!
Birpasda ustimdagi choyshabni olishdi. Qoʻrqqanimdanmi, nafasim qaytgani uchunmi, terlab ketgandim.
– Gumoningiz toʻgʻri ekan, – dedi folbin kampir oyimga emas, ammamga qarab. – Xudo xohlasa, olgan molini qaytarib beradi, eshonoyi!
– Ana, aytmadimmi! – ammam gʻolibona qiyofada atrofidagilarga birma-bir qarab chiqdi. – Borib itning kunini boshiga solmasam yurgan ekanman!
Oʻsha kuni ammamnikida yotib qoldik. U oʻzi aytganidek, ertasiga Sepkilli xolaning boshiga “itning kunini soldi”. Uch xotin meniyam yetaklab qoʻshninikiga chiqishdi. Sepkilli xola supaga boʻyra yozib paxta savab oʻtirgan ekan. Savagʻichni har urganda gup-gup etgan tovush chiqadi, chang koʻtariladi. Eshikdan kirib kelayotgan mehmonlarni koʻrib, savagʻichni ushlagancha dik etib oʻrnidan turdi. Endi koʻrishmoqchi boʻlib quchogʻini yozgan edi, ammam bobillab berdi:
– Birovning moliga tish qoʻydiradigan haromxoʻr bilan koʻrishmayman!
Sepkilli xola qoʻlidagi savagʻichni osiltirgancha talmovsirab qoldi.
– Bu… bu nima deganingiz, eshonoyi? – dedi rangi oʻchib.
– Bu deganim shuki, oʻgʻirlagan narsangizni joyiga qoʻying!
Sepkilli xolaning rangi battar oʻchib ketdi.
– Nimani oʻgʻirlabman? – dedi ovozi qaltirab. – Ayting, nimani olibman?
– E qoʻying-e! – ammam jahl bilan qoʻl siltadi. – Kelinimning ziragidan tish yasatib olib, tagʻin oʻzini goʻllikka solib oʻtiribdi. – U otin xolaga yuzlandi. – Mana, guvoh! Norasida bola bilan fol ochirdim. Aniq-taniq sizni aytdi.
– Voy oʻlmasam! – Sepkilli xolaning qoʻlidan tayogʻi tushib ketdi. – Bu qanaqa tuhmat! – dedi yigʻi aralash. Keyin oyimga yuzlandi.
– Uyalmaysizmi, ovsin poshsha! Mana, ne niyatda oʻtiribman. Agar ninangizga tekkan boʻlsam, niyatimga yetmay! – Keyingi soʻzlar uning boʻgʻizidan yigʻi aralash otilib chiqdi. – Toʻrtta bolamning oʻligini ustida oʻtiray, xoʻpmi!
– Voy, ovsinjon, voy gapingiz qursin! – dedi oyim ovozi titrab. – Qaytib oling gapingizni! Olgan boʻlsangiz ham mingdan-ming roziman!
– E, yana, gapiradi-ya! Boyvuchcha boʻlmay tusingni yel yesin! – Ammam shahd bilan burildi-da, nari ketdi. Darvoza oldiga borganida orqasiga qayrilib qaradi. – Yaxshisi boʻyningizga oling, boʻlmasa, qiyomatda azobini tortasiz!
Zum oʻtmay ammam bilan otin xola chiqib ketishdi. Sepkilli xola hamon piqillab yigʻlar, oyim supa oldida boshini xam qilgancha mungʻayib turar edi.
– Iloyo tuhmat qilgan tuhmat balosiga uchrasin! – dedi Sepkilli xola yigʻlab. – Iloyo niyatiga yetmasin!
– Qoʻying, ovsinjon. – Oyimning oʻzi ham yigʻlab yuboray deb turardi. – Xudoyo oʻsha bir poy zirak oʻlsin! Koʻnglingizga olmang, jon ovsinjon!
– Tuhmat balosiga uchramasa, rozimasman! – Sepkilli xola shunday dediyu yigʻlagancha uyiga kirib ketdi.
Oyim bir zum supa oldida turdi-turdi-da, birdan menga oʻshqirdi:
– Nimaga serrayib turibsan? Yoʻqol koʻzimdan, juvonmarg!
Yomon boʻldi. Oʻsha kundan boshlab Sepkilli xola oyim bilan yuzkoʻrmas boʻlib ketdi. Ammo eng yomoni yana ikki oycha oʻtgach, salqin tushgan kunlardan birida boʻldi.
Oʻsha kuni maktabdan qaytsam, oyim sandiq ustiga muk tushib oʻtiribdi. Issiq kiyimlarni sandiqdan olgan shekilli, uy ichini kuya dorining hidi tutib ketgan, bumazi koʻylaklar, choponlar, quloqchinining ipi uzilgan telpaklar yer bilan bitta boʻlib yotibdi. Yigʻlayverib, oyimning koʻzlari shishib ketgan. Dadam urgan boʻlsa kerak, deb qoʻrqib ketdim. Sekin oldiga keldim. U boʻlsa qayrilib qaramadi. Qoʻlidan ushlagan edim, oyim ilon chaqqandek qoʻlini tortib oldi.
– Sen bolani yer yutsa boʻlmasmidi! – dedi gʻazabdan koʻzi yonib. – Shu kuningdan koʻra oʻlib qoʻya qolsang boʻlmasmidi, yer yutkur!
Oyim hech qachon bunaqa qargʻamagani uchunmi, yigʻlab yuboray dedim.
Ammo shuncha yomon gapni toʻsatdan eshitganimga karaxt boʻlib qolgan edim.
– Oʻshanda nega unaqa deding, boʻyginang lahatda chirigur! – dedi u yana dagʻdagʻa bilan.
– Qachon? Nima dedim?
– Folbinnikida, goʻrsoʻxta, folbinnikida! – Oyim ovozi boricha chinqirdi. – Nega Sepkilli xolamni koʻrdim, deding?
– Nima qilay? – dedim alamdan chiyillab. – Koʻzimga koʻringanini aytdim-da!
– Mana-ku, koʻzginang teshilgur, mana-ku! – Oyim kaftidagi allanimani yerga uloqtirdi. Oltin baldoq yerga tushib jiringlab sakrab ketdi.
– Toʻrkoʻylagimga ilinib qolgan ekan-ku! Yoʻqot, koʻzimdan yoʻqot! Bir begunohga tuhmat qilgandan koʻra oʻlganim yaxshimasmi! – U birdan meni quchoqlab, yuzimni yuziga bosgancha hiqillab qoldi. – Endi nima qilamiz, jon bolam!
Oyimning koʻz yoshi birpasda yuzimni jiqqa suv qilib yubordi.
– Nima qilamiz, oʻgʻlim! Bu sharmandalikka qandoq chidayman, oʻgʻiljonim! – Oyim madori qurigandek, sandiq ustiga muk tushib qoldi.
Oradan koʻp oʻtmay toʻy boʻldi. Sepkilli xola oyimni toʻyga aytmadi. Biroq oyim bir togʻora qushtili pishirdi. Hech nima boʻlmagandek, toʻyxonaga chiqdiyu yelib-yugurib xizmat qilib ketaverdi.
Kechqurun hovlining oʻrtasida toʻnka qoʻyib gulxan yoqishdi. Sepkilli xolaning oʻziga oʻxshab ketadigan sargʻish yuzli Hakim akaga toʻn kiygizib, salla oʻratishdi, gulxan atrofini uch marta aylantirishdi, karnay-surnay chalindi… Uy ichida ayollar, Zebi xola dutor chertgan, xotinlar tortishmachoq qilgan… Xoʻja, Toy, Vali, men – toʻrtovlashib tortishmachoq bilan ovora boʻlib turgan xotinlar orasiga shoʻngʻiymizu choʻntakni shirinlikka toʻldirib chiqamiz… Keyin toʻyxonaning qorongʻi burchaklarida rosa bekinmachoq oʻynadik.
Oʻsha kuni kech yotgan boʻlsam ham juda erta uygʻondim. Endi tong otgan ekan. Qarasam, uyda hech kim yoʻq. Demak, toʻyxonaga chiqishgan.
Men ham yuzimni “mushuk yuvish” qildimu oʻsha yoqqa chopdim. Boʻlmasa-chi, hozir “kelin salom” boʻladi-da.
Xayriyat, “kelin salom”ga kech qolmabman. Hovli betkayida Sepkilli xolaning qarindosh-urugʻlari, toʻyda xizmat qilganlar toʻplanib turishibdi. Erkaklar kam, xotinlar koʻp. Faqat oyim koʻrinmaydi. Hovli etagidagi toʻnkarib qoʻyilgan qozon orqasida gʻoʻlaga minib oʻtirgan Valini koʻrib, imlab chaqirdim.
Bir mahal otin xola (Sepkilli xolaning qoʻli egriligidan shikoyat qilgan, biz bilan folbinnikiga borgan xuddi oʻsha semiz otin xola) oq sholroʻmol yopingan, atlas koʻylagi ustidan oldiga uqa tutilgan nimcha kiygan kelinchakni yetaklab ostonaga olib chiqdi. Parda orqasidan kelinning yuzi yaxshi koʻrinmas edi. Biroq yaqinroqda turgan notanish xotinning koʻzi oʻtkir ekan.
– Vuy, muncha chiroyli! – dedi qattiq shivirlab. – Bir qoshiq suv bilan yutgudek-a!
– Baxti bor ekan sariq mashakni! – dedi boshqasi unga javoban.
Otin xola bir tomoq qirib oldi-da, ovozi boricha baqirdi:
– Assalomu alaykum, kelin salo-o-om!
Kelinchak ohista bosh egdi. Hovlidagilar chekka-chekkadan maʼqullab javob qilishdi:
– Baraka topsin!
– Rahmat.
– Qoʻshgani bilan qoʻsha qarisin.
Otin xola yana bir marta tomoq qirib, ovozini sozlab oldi-da, boyagidan ham balandroq hayqirdi:
– Assalomu alaykum, kelin salo-o-o-m!
Karmonni katta ochgan
Ayamay pulni sochgan,
Qorinlari qopday,
Moʻylovlari shopday
Qaynotasiga salo-o-m!
Odamlar chekka-chekkadan kulib yuborishdi. Isroil moʻylov hovli etagidagi xonadan karnayga oʻxshatib oʻralgan kattakon namatni qoʻltiqlab chiqdi. Hovli oʻrtasidan pishillab oʻtdi-da, namatni oborib kelinning oyogʻi tagiga qoʻydi. Moʻylovini gʻolibona qiyofada bir buragan edi, xotinlar qiy-chuv solib kulib yuborishdi. Isroil moʻylov uvali-juvali boʻlinglar, deb fotiha oʻqidi. Otin xola yana bir tomoq qirib oldi:
– Assalomu alaykum, kelin salo-o-o-om!
Tili bilan teng aylanadigan,
Xizmatiga shaylanadigan,
Toʻydan quruq qaytmaydigan
Soʻzlari moyday, yuzlari oyday,
Qaynonasiga salo-o-m!
Yana qahqaha koʻtarildi. Sepkilli xola qizarib-boʻzarib, odamlar orasidan oʻtdi-da, kelin tomonga talpindi. Qoʻlidagi bir dasta chinni kosani kelinning boshiga qoʻydi.
Otin xola tagʻin davom etdi.
– Assalomu alaykum, kelin salo-o-o-m!
Dutorini sayratgan,
Dilimizni yayratgan,
Zebi opaga salo-o-m!
Zebi xola erkakcha yurish qilib yaqin borgan edi, ichkaridan tugun olib chiqishdi. Zebi xola tugunni olarkan, kelinning yelkasiga qoqdi.
– Baxtli boʻlgin, qizim!
Otin xola u yoq-bu yoqqa qarab oldi-da, davom etdi.
– Assalomu alaykum, kelin salo-o-om! Biri biridan shirin, biri-biridan asal qaynsingillariga salo-o-om!
Hakim akaning ukasi yoʻq, uchta singlisi bor edi. Uchovlari ikkita-ikkitadan piyola koʻtarib qatorlashib borishdi. Biriga atir, biriga sochiq, eng kichkina Saidaga roʻmolcha tegdi…
Otin xola kelinning roʻmolini oʻnglab qoʻydi-da, tagʻin yangi kuch bilan hayqirdi:
– Assalomu alaykum, kelin salo-o-om! Oyogʻi olti, qoʻli yetti boʻlib xizmat qilgan, kelinning qoʻlidan ishini oladigan, ogʻziga oshini soladigan yon qoʻshni-jon qoʻshnilarga salo-o-o-om!
Oyim shu yerda ekanini endi payqadim. U odamlar orasidan rangi oʻchibroq oʻtdi-da, qandaydir, ishonchsiz qadamlar bilan kelin tomonga yura boshladi. Hatto ostona oldiga borganda bir qalqib ketgandek boʻldi. Qoʻlida hech nima yoʻq edi. Biroq sekin-sekin zinadan koʻtarildi-yu, kelinning yuzidagi pardani qiya ochdi. Hovlidagi xotinlar pichir-pichirga tushib qolishdi.
– Nima qilyaptilar?
– Voy, oʻlmasam!
Otin xolaning ham gʻashi keldi shekilli, dashnom berdi:
– Nomahramlar bor-a, poshsha!
– Toʻxtang, – dedi oyim negadir ovozi titrab. Shosha-pisha kelinning qulogʻidagi ziraklarni yecha boshladi.
– Ushlang buni! – dedi sirgʻalarni kelinning qoʻliga tutqazib. Keyin oʻzining nimchasiga qoʻl soldiyu kattakon oltin oybaldogʻini chiqardi. Qoʻllari titragancha ikkalasini kelinning ikki qulogʻiga taqdi.
– Niyat qilgandim, – dedi oyim otin xolaga qarab. – Shuni niyat qilib qoʻyuvdim. – Shunday dediyu sekin egilib, kelinning peshonasidan oʻpdi.
– Iloyo qoʻsha qaringlar!
Oybaldoq shol roʻmol tagidan ham yaraqlab koʻrinib turar, kelinning husniga husn qoʻshib yuborgandek edi. Chekka-chekkadagi xotinlarning hayratli xitobi eshitildi:
– Vuy-y-y-y!
– Asl tillamikan?
– Nima, qalbakisini qilib esini yebdimi?
– Mana bundoq qoʻshnilar boʻladi jahonda!
Bir zum gangib qolgan otin xola ovozi boricha hayqirdi:
– Qilichdek oʻgʻillarni oʻstirgan, toʻyda yelib-yugurgan, oy desa, oydek, Xotam Toydek poshsha opasiga salo-o-m!
Oyim odamlar orasidan turtinib oʻtdi-da, chekkaga chiqdi. Shundagina kelin tomonga oʻgirilib, mamnun jilmaydi… Uning koʻzida yosh bor edi.
Oʻtkir HOSHIMOV
“Dunyoning ishlari”dan
У человека какое-то странное поведение, которое нельзя изменить, как бы он ни старался. Еще у меня есть интересная привычка: когда я кого-то обижаю (даже если обидела справедливо), мой язык разрушается сильнее, чем у того человека. Эта привычка, кажется, была унаследована от моей матери.
Мама никогда не говорила с нами резко, а если обижала, то через некоторое время умоляла. Только однажды он проклял меня, сильно проклял. Я до сих пор не знаю, чья это вина.
Это были дни, когда пришла весна и теплые лучи солнца грели плечи. Я сел под миндальным деревом и начал делать лист. Если абрикосовый клей прилипнет к бумаге, то не прилипнет к камышу, если прилипнет к камышу, то прилипнет к бумаге… Пытаюсь ткнуть носом. Моя мама стирает одежду вдалеке. Мой отец купил братьям брюки, сказав, что это «плохая одежда». Чиюдхоба на самом деле хорошая вещь, но плохо то, что если вы ее катите, будь то игра в футбол или удар ногой по мячу, грязь попадет между ними. После мытья каждые три дня мама падает в обморок. (Папа, наверное, и не предполагал, что такой бархат войдет в моду по всей Европе. Для него это была просто «бедная одежда».) Так вот, мама брала, одевала, штаны стирала, каждый раз трясла их, выплеснула пену из комода, намылила место, было вонючее. Напротив него на перевернутом ведре сидела тетя Фрекли.
Я ненавижу тетю с веснушками. Озинимас, его дочь. «Я отдам тебе Шайни, бери или не бери, — говорит, — если не возьмешь, я его в дом швырну с пригоршней локтей. Ты укусил его ухо, когда был маленький.» Я лучше укушу ухо своей собаки, чем Шайни. Саида плохая: хуже мальчика. Пинаясь, Ланка ударила Тоя по носу.
Веснушчатая тетка сидела на опрокинутом ведре и причитала:
— Ночью у меня болел зуб и болела нога, я не мог найти место, чтобы положить свою жизнь. — Он погладил свои веснушчатые лунги.
— Разве ты не пил ладан и не встряхивал его? — посоветовала мама, все еще нагибаясь и отжимая белье.
— Ну, я все сделал! — снова застонала тетя Веснушчатая. — горько прорычал я. Лишь бы щелкнуло.
Оба на мгновение замолчали.
— Фу! Я горячий! — Мама потерла пенную руку, сняла рубашку с тугим воротником и откинула в сторону.
«Раб-нежить, мы отправились на весну», — вздохнула тетя Фрекли. — Этой осенью мы хотели сделать голову Хакима надвое. Легко ли выйти замуж? Ему мало, еще для этого… Если состояние отца такое…
Тетя Фрекли много жаловалась на своего мужа. Действительно, Израиль пьет много усов. У него нет назначений. После этого, если он выпьет, все, он живьем гонит дом. Тетка с веснушками часто убегает к нам в дом после того, как разобрала Саиду. Посреди ночи, после того как ее муж уснул, она медленно идет домой.
— Хакимжон еще молод, — задумчиво сказала мама. — Если не в этом году,свадьба в следующем году…
— Так вы говорите, что спешите к Богу. — снова застонала тетя Веснушчатая. — Думаю, я смогу избавиться от этого убийцы. Вчера, когда я спросил, могу ли я положить зуб в рот моему отцу, он сказал: «Принеси золото, которое твой отец закопал в могилу, и положи его туда». Мне было бы стыдно открыть рот.
… Я склеил свой клинок, а теперь дернул трость и привязал ее, и она с треском сломалась. Трость сломалась, и бумага порвалась. Я едва мог умолять своего старшего брата. Хорошо, это все. Я плакала от боли. Я пнул Варрака, и он прилип к земле.
— Да? — сказала тетя Веснушка. — Что он сделал, зять?
«Синди».
— Скажи своему брату, чтобы сделал еще один.
Он делает, он делает! Тебе больше нечего делать? Он не приходил со школы. Я еще раз больно пнул простыню и вышел на улицу. После этого я вернулся на закате. Штаны, рубашки висели в ряд на веревке во дворе… На одном конце наша «птичья голова» играет с грязью, а выпавшая шляпа криво стоит. Моя мать резвится в темноте под миндальным деревом.
«Умри, моя коза не доится», — сказал он, увидев меня. — Иди, держись.
Так как наша коза послушная, она иногда завладевает «бесом» и издевается над людьми, пока ее не подоят. Тогда одному из нас, моему младшему брату и мне, приходилось приседать и держаться за его задние лапы. Я собирался убежать, зная, что сегодня на меня обрушится это неприятное занятие, как мама разозлилась:
«Когда же ты станешь мужчиной, ублюдок!» Тебе девять лет, а ты не возвращался с тех пор, как начал швыряться дерьмом на улице! Не поймите меня неправильно, хорошо!
— С девяти до восьми, — щебетала я.
— Выключи голос! – отругала меня мать, я нехотя пошел и схватил козлиную ногу. Коза есть коза! Он может издавать звуки, но у него есть отвратительная привычка есть, когда его доит мать. Потом полчаса уходит на предварительную чистку рубашки…
Мама закончила свою работу и приказала:
— Сними эти савилы!
Как только я освободила малышей от веревки, они оба вцепились в вымя матери. Мама поставила молоко на подносы и снова стала рыться под миндалем, что-то искать.
«Что Вы ищете?» — сказал я, подходя ближе.
Бойя похлопал меня по плечу, видимо, жалея, что его избили.
— Ничего такого. Иди ешь свою еду, может быть, ты голоден. — Потом он вдруг выпрямился и воскликнул. — Ого, откуда день?! Привет!»
Я обернулась и увидела тетю, стоящую в трех-четырех шагах от меня. Смущенные тем, что не видят гостя, они обнялись. Моя тетя очень красивая, у нее на лице родинка, а брови и глаза как молнии. Но очень яростный. Он говорит каждое слово как гвоздь. Моя мать боится его.Когда ты придешь, не проявляй уважения там, где видишь себя.
— Да? — сказала тетка хриплым голосом. — Ты шаришь, как нищий, потерявший сумку, невеста?!
— Нет, сестричка, я… — жевала мама. — Одна нога моей брони отвалилась. Это все еще в моих ушах.
Я увидел, что у моей мамы отсутствует правое ухо. Моя мама хвасталась, что дорожит своей большой золотой луной, что это подарок от свекрови.
— Хорошо, его найдут, — тихо сказал он. — Если бы он пришел сюда, куда бы он пошел?
— Хм! — Моя мать так угрожающе покачала головой, что, несмотря на то, что было темно, я ясно видел, как она хмурится. — Если он уйдет, скажи, что он ушел от богача! Тебе не будет плохо, если ты не найдешь пояс, невеста!
Аммам протянула мне узел в руке и начала тыкать в землю кончиком макшили каше.
— Оставь, сестра, — нежно положила ладонь ей на плечо мама. — Иди домой, твой брат скоро придет.
— Так и будет, — сказала тетка, не поднимая головы. — Конь находит, ослик ест! — Потом он вдруг выпрямился, посмотрел в мамины глаза и спросил. — Кто пришел к вам?
— Никто. — Мама на мгновение замялась и медленно добавила. «Сестра Шаропат прибыла в полдень». Это…
— Это вино? — Амма саркастически скривила губы, как бы говоря «понятно». — Вот так, аминь облоху акбар!
Мне на глаза попалась тетя Фрекли, которая все еще наливала ведро перед моей матерью.
«Оставь это,» сказала моя мать, как будто она была неряхой. — Не называй беднягу дураком. Что делает пои зира?
— Он готовит и ест! – гневно махнула рукой Амма. — Ты знаешь, что у него кривая рука, ты умрешь, если будешь осторожен?
— Нет, — снова пробормотала мама. — Что делает пои зира?
— Он снова говорит! — Голос моей матери повысился до угрожающего тона. — Вы знаете, сколько стоит один фут зирака? — сказал он, касаясь пальцем мочки маминого левого уха. — Когда он идет на свадьбу, он завязывает все, что у него в руке, в узел.
Моя мать не знала, что делать. Я слышал, как они говорили о странных выходках тети Веснушки. Если на свадьбе терялась тарелка или чашка, ее находили в доме тети Сепкилли, а она «забывала» и брала домой. Я вспомнил это сейчас, я смотрел на мою мать, иногда на мою тетю. Я действительно ненавидел веснушчатую тетю.
«Пусть твой брат не слышит,» снова умоляла моя мать. — Найдется.
— Могила найдется! — Амма шла к дому с торжествующим видом. Моя мать преследовала ее, пока она не сгорела.
Когда я встаю на следующее утро, моя мать снова внимательно изучает мои миндалины. Кажется, всю ночь не спал, глаза закрыты… Я тоже помог. Однако гора не была найдена ни на следующий день, ни на следующий день. Чтобы отец не узнал, мама спрятала куда-то вторую ногу зирака.
… Может быть, через два месяца, если бы тетя Фрекли не вставила золотой зуб, и вдобавок ко всему, если бы моя тетя не вернулась в тот же день,остроумие, и эти слова были бы забыты.
Моя тетя приехала ко мне в гости этим летом. Вот почему я помню, что было лето, в тот день моя тетя принесла две головки винограда. Хотя они жили в городе, у них были виноградники. Мы с братьями дрались в толпе. Ты знаешь деревню, если у кого-то есть гость, соседи придут. Тетушка Веснушка вышла в тот вечер первой. Они гуляли с моей тетей. Затем он повернулся к моей матери.
— Вы помирились? — Он слегка приподнял верхнюю губу пальцем, и сверкнули два золотых зуба. Зубы идеально подходили к ее бледному лицу, и даже веснушки остались незамеченными.
— Все в порядке, — тихо сказала мама. — Ты дал мне свой браслет?
Веснушчатая тетка почему-то покраснела.
— О нет, — сказал он, закатывая рукава рубашки. — Вот! — сказал его отец. Они сказали: «Не сдавайся, ты ослепишь свою невестку». — Он улыбается, кривя губы, вероятно, чтобы показать свои золотые зубы. «Папа очень честный». Мы ускорили свадьбу Хакимжона, овсинджон! Даст Бог, осенью у нас будет карсбадабангская вечеринка.
— Это чистое золото! — сказала моя тетя. — Пусть трется!
Веснушчатая тетка была счастлива, мама была чем-то расстроена, а дядя хмурился.
«Выпей чай у нас утром», — предложила тетя Веснушка.
— Нет, я должен уйти утром! — моя тетя повернулась лицом.
Однако утром он не ушел. Я проснулась от того, что мама громко говорила.
— Нечестный человек, который не бережет чужое имущество! По крайней мере, вы не думаете о своем районе! Не говоря уже о зубах, если бы у меня была тысяча долларов, я бы признал богатство, оставленное моей матерью.
— Ну что делает в таких случаях честность! — Это был не голос моей матери. Если я посмотрю с одной стороны одеяла, конная тетя по соседству — толстая женщина. «В день новогодней ночи Иноя Чолака пропали два чайника», — грустно сказал он. — Когда я иду к начальнику печи, он говорит, что никакой другой собаки не возьмет. Я узнал его по кончику клюва. «Да?» Когда я говорю, он говорит: «Может быть, он попал туда по ошибке». Да, землеглотатель, если у чайника есть ножка, он сам забредет в твою!
— Умрет ли Тагин за похвалу мужа? Честность вошла! — Амма сердито сжала кулак и вонзила его в кровать, ее пальцы заскрипели. — Когда ты умрешь, в эти усы войдет честность.
Мама пришла с чаем.
— Надень его сейчас же, — сказал он умоляющим тоном. — Если он получил это, он получил это. Что вы говорите, когда не держите чью-то руку? Хорошо, я полностью согласен.
— Не будь такой легкомысленной, невеста! — весело сказала моя тетя. — Одень своего ребенка. Скачи и спустись ко мне!
Когда моя мать ставила чайник на кровать, она иногда смотрела на мою тетю, а иногда на мою тетю.
— Куда?
— В открытую могилу! — Моя тетя винила во всем мою мать. — В нашем районе есть гадалка. Когда он говорит, вода в канаве течет вспять. Я пойду на это. Здесь лошадь тоже будет свидетелем, мы сделаем возврат. Ну жепусть увидит, не беря на шею.
Мать стояла с опущенной головой. Он казался нерешительным.
— Вот, — сказал он, жуя, — если мы окажемся рядом…
— Хо-о! — тётя встала и ушла. — Смотри, у кого спина не болит, ешь хлеб! Вам жаль своего соседа, когда все воспоминания, оставленные моей матерью, исчезают? Ты еще не помыл мое мыло. Я не уйду, пока не приму правильное решение. — Он повернулся ко мне и смягчил голос. — Вот он и погадает с ребенком. Непослушный мальчик говорит правду. ты идешь
Я встал и ушел.
— Я пойду! Я пойду! Я закричал.
Если нет, то поедем к моей тете и сядем на трамвай! Я люблю есть виноград!
Выпив чаю, тетя, моя мать, моя тетя и я — мы поспешно отправились в путь. Если дойдем до Бесёгоча, то все. Садимся в трамвай и уезжаем. Вкуснятина!
Вкусно, но до Бешёгоча еще далеко! Как только мы добрались до Домбрабада, мои ботинки начали сдавливать мои ноги. Я снял его и взял в руку. Удовольствие ходить босиком по грязи на рассвете летом совсем другое. Мягкая, прохладная земля выскользнет из ваших пальцев. Ты идешь, идешь, ты никогда не устаешь.
Проехав Лайлактепа, мы отправились в Казирабад и напились ледяной воды из горячего источника. Потом пришел Чиланзор. На обочине дороги заросли с покрытыми пылью листьями, колючками, «скрежещущими зубами» — чилон жийдас (поэтому это место и называется Чиланзор). По обеим сторонам дороги много груш — груша нашавати, каменная груша, розовая груша. Груша еще не созрела. Только когда ходишь под ним, упавший на землю лист прилипает к пятке и заставляет ахнуть.
Переправа через Сиймонкоприк – это само по себе зрелище. Вода темнеет в глубине тополя. У вас закружится голова, если вы фыркнете. Мать не пускает меня на край моста: вода зовет, человек сам падает… Посередине моста в ряд проезжают конные и ослиные повозки. Пока тот с одной стороны не пройдет, другая сторона ждет. Мимо проходят и верблюды с руганью, ослы, со свисающими изо ртов слюной, наваленные, как гора, мешками с соломой. Если перейти этот мост, то можно услышать визг трамвая — он называется Бешёгоч.
… Я думал, что гадалка, которую мне рассказала моя тетя, должна быть цыганкой, как и моя тетя Ача. Нет, это другое. Выйдя из трамвая, мы прошли мимо гинкокосов, где со стен с обеих сторон свисали спелые абрикосы. Потом мы попали в красивый кошачий двор, где росли тюльпаны. Я остановился, увидев лежащего в тени подвала щенка. Он маленький, как мой грузинский щенок, только белый, а не черный. Он почему-то не понял.
Мы вчетвером вышли на крыльцо. Нежная старушка в белой шали и платье с широкими рукавами встретила ее с улыбкой. Я не мог поверить, что эта женщина была гадалка.
— Айновный, — сказал он, целуя меня в щеку.- Этот ребенок такой милый!
На крыльце висела куропатка, а перепелка в куропатке не шевелилась, а прыгала, и каждый раз, когда прыгала, на рис сыпала всякие зерна. Пока я наблюдал за перепелами, моя тетя объяснила, что произошло.
— Иди, — сказала старуха, вставая. Затем он похлопал меня по плечу.
— Ты тоже иди, милый мальчик.
Мы все вошли в тускло освещенную комнату с оштукатуренными стенами и низкими полками с книгами и разными арабскими книгами. Старуха ушла, не сказав ни слова. Моя тетя, моя мать, моя тетя, я — мы все сидели в ряд на одеяле. Однажды вошла старуха, неся в одной руке большую фарфоровую чашу, а в другой — белую простыню.
— Сиди вот так, милый мальчик, — сказал он, указывая на меня. Он заставил меня сесть посреди комнаты. — Сядьте, вытянув ноги. Нет, сядьте, расставив ноги.
Я сидел, как сказала мне старушка, и она поставила мне чашку между ног. Я вижу чашу, полную воды.
— Сядь лицом к воде, — мягко сказал он. — Я молюсь, вы говорите все, что видите. — Так сказал он и накрыл меня простыней. В одно мгновение все покрыла тьма. Старуха начала говорить о вещах, которых я не понимал. Внезапно ко мне вернулось дыхание. Паника наполнила мое сердце.
— Ой-и-! — сказала я плача.
Кто-то похлопал меня по плечу:
«Садись, твоя луна еще не убежала».
Услышав болезненный голос матери, мое сердце упало. Мои глаза начали размываться. Однако в чаше ничего не было видно, кроме тускло блестящей воды. Старуха продолжала напевать тем же тоном, и я ничего не видел в тускло блестевшей перед глазами воде. Это было долго. Моя шея и ноги начали болеть, потому что я сидел неподвижно. Я ненавидел своих тетю и тетю Фрекли, которые заставляли меня так страдать. Если бы тетя Веснушка не украла сбрую моей матери, я бы сейчас повеселился. Я сидел и сидел, думая об этих вещах… Когда я посмотрел в какой-то момент, тетя Фрекли храпела в воде. Нукул смеется. Я даже отчетливо видел два золотых зуба под верхней губой. Я закричал во все горло:
— Тетя с веснушками! О, тетя Веснушка!
Внезапно они забрали у меня простыню. Я вспотел, то ли потому, что боялся, то ли потому, что запыхался.
«Ваши подозрения верны», — сказала старая гадалка, глядя на мою тетю, а не на мать. — Если Бог даст, он вернет товар, который взял, Эшоной!
— Эй, разве я тебе не говорил! — моя мать торжествующе оглядывала окружающих ее одного за другим. — Если я не пошел и не начал собачий день, я гулял!
В тот день мы ночевали в доме моей тети. По его словам, на следующий день он «сделал собачий день» из тети Веснушки. Три женщины привели меня к соседскому дому. Тетка с веснушками сидела на диване с ватой. При каждом попадании в дикарь раздается булькающий звук и поднимается пыль. Когда он увидел, что гости входят в дверь, он встал, держась за дикаря.Теперь он хотел ее видеть, и тетка сказала:
— Я не пойду с подлецом, который лезет зубами в чужое имущество!
Веснушчатая тетушка колебалась, покачивая сумкой в руке.
— Это… что это, Эшоной? — сказал он, бледнея.
«Я имею в виду вернуть то, что ты украл!»
Веснушчатая тетя поблекла еще больше.
— Что я украл? — сказал он дрожащим голосом. — Скажи мне, что я получил?
— Надень это! — мама сердито машет рукой. — Он сделал зуб из сбруи моей невесты и снова сел на кровать. — обратился он к лошадиной тете. — Вот свидетель! Читаю гадания с ребенком. Он сказал тебе ясно.
— Лучше бы я не умер! — У тетки веснушчатой палочка выпала из рук. — Какая клевета! — сказал он со слезами на глазах. Затем он повернулся к моей матери.
— Как тебе не стыдно, ведьма! Вот на чем я сижу. Если я коснусь твоего носа, я не добьюсь своего намерения! — Следующие слова вырвались из его горла, смешанные со слезами. — Я сяду на трупы своих четверых детей, хорошо!
— Вау, Овсинджан, вау! — сказала мама дрожащим голосом. — Верни то, что ты сказал! Даже если вы поняли, я с вами согласен!
— Ну, он снова говорит! Пусть ветер съест твою мечту, не будучи мальчиком! — Моя мать развернулась от гнева и ушла. Подойдя к воротам, он оглянулся. — Лучше возьми это на себя, а то в судный день пострадаешь!
Вскоре мои тетя и тетя уехали. Веснушчатая тетушка все еще плакала, а моя мать дулась перед возвышением, склонив голову.
— Пусть Илоя столкнется с бедствием клеветы! — сказала тетя Фрекли, плача. — Не дай Илое добиться своего!
— Отпусти, ведьма. — Моя мать сама была готова заплакать. — Боже мой, пусть этот умник сдохнет! Не принимай близко к сердцу, заклинатель душ!
— Не согласен, если не страдает от клеветы! — сказала это тетя Фрекли и в слезах ушла в дом.
Мать с минуту постояла перед платформой и вдруг закричала мне:
— Что Вы ищете? Прочь с глаз моих, молодой человек!
Это было плохо. С того дня тетя Веснушка исчезла вместе с моей матерью. Но самое страшное случилось через два месяца, в прохладный день.
В тот день, когда я вернулся из школы, мама сидела на сундуке. Тёплая одежда словно вынута из сундука, по дому проносится запах средства от моли, на земле валяются свободные рубашки, плащи, футболки со шнурками от наушников. У мамы глаза опухли от слез. Я боялся, что мой отец, должно быть, ударил меня. Я медленно подошел к нему. Он не оглянулся. Я схватила его за руку, и моя мать отдернула ее, как укус змеи.
— Вы не сможете проглотить ребенка! — сказал он, его глаза горели от гнева. «Почему бы тебе не умереть сегодня, ублюдок!»
Я думала, что буду плакать, потому что моя мать никогда так не ругалась.
Но я был ошеломлен, услышав вдруг такую плохую вещь.
— Тогда почему ты так сказал?твоя шея гниет в грязи! — сказал он снова лукаво.
— Когда? что я сказал
— У прорицателя, прорицательницы, у прорицателя! — крикнула мама во весь голос. — Почему ты сказал, что я видел свою тетю Веснушчатую?
— Что я должен делать? — сказал я, визжа от боли. — Я же сказал, что видел!
— Смотри, у тебя глаза проколоты, смотри! — Моя мать бросила алланиму в своей ладони на землю. Золотой костыль упал на землю и подпрыгнул.
«Он застрял на моей рубашке!» Прочь с глаз моих! Не лучше ли мне умереть, чем оклеветать невинного человека? — Он вдруг обнял меня и прижал мое лицо к своему лицу и икнул. «Что мы будем делать теперь, моя дорогая?»
Слезы моей матери внезапно сделали мое лицо мокрым.
— Что будем делать, сын мой? Как я могу вынести этот позор, мой мальчик! — Как будто у мамы высохли волосы, на грудь попала слизь.
Вскоре состоялась свадьба. Тетя Веснушка не пригласила мою маму на свадьбу. Тем не менее, моя мама приготовила круглую курицу. Как ни в чем не бывало, он пошел в свадебный зал и продолжал бегать и служить.
Вечером они разожгли костер посреди двора. Надели чалму и накинули чалму на желтолицего брата Хакима, похожего на веснушчатую тетку, три раза обошли костер, играли на трубах… В доме женщины, тетя Зеби, играли на дуторе , жены поссорились… Ходжа, Той, Вали, я — собрались и поссорились… Мы ныряем среди занятых женщин и набиваем карманы сладостями… Потом мы играли в прятки в темных углах свадебного зала.
Несмотря на то, что в тот день я лег спать поздно, я проснулся очень рано. Сейчас утро. Я увидел, что дома никого нет. Итак, они пошли в свадебный зал.
Я тоже «умылся» и побежал туда. Если нет, то теперь это будет «Келин Салам».
Удачи, я не опоздаю на «встречу невесты». На дворе собрались родственники тети Сепкилли и те, кто служил на свадьбе. Мало мужчин, много женщин. Только моей луны не видно. Я увидел Вали, сидящего на лошади за перевернутым котлом в конце двора, и позвал его.
В какой-то момент тетя Лошадь (та самая толстая тетя Лошадь, которая жаловалась на кривую руку тети Фрекли, которая ходила с нами к гадалке) подвела к порогу невесту, одетую в белую шаль, прикрытую атласным платьем. Лицо невесты было плохо видно из-за занавески. Но у странной женщины, стоящей рядом, острые глаза.
— Вау, так прекрасна! — сказал он громким шепотом. — Это как выпить ложку воды!
«Если тебе повезет, ты станешь желтым!» — сказал другой в ответ ему.
Тетя Атин откашлялась и закричала во весь голос:
— Здравствуй, здравствуй, невеста!
Невеста тихо кивнула. Люди во дворе одобрительно отзывались от одного конца до другого:
— Да будет он благословен!
— Спасибо.
— Пусть состарится со своим прибавлением.
Тетя Атин еще раз откашлялась, поправила голос и еще громче закричала:- Здравствуй, моя невеста!
Он широко открыл карман
Аямай растратил деньги,
Их животы, как мешки,
Его усы как у шопоголика
Привет его тестю!
Люди смеялись из стороны в сторону. Исраэль Мулов вышел из комнаты у подножия двора, держа в руке большой войлок, завернутый в трубу. Он прошел посреди двора, скатал войлок и положил его под ноги невесте. Он торжествующе крутил усы, а женщины визжали и смеялись. Израиль Мойлов произнес благословение со словами: «Будь добрым и нежным». Тетя Атин снова откашлялась:
— Здравствуй, здравствуй, невеста!
Равно вращаясь языком,
готов к службе,
Он не уходит со свадьбы с пустыми руками
Слова их подобны маслу, лица их подобны луне,
Привет свекрови!
Снова разразился смех. Веснушчатая тетка, краснея, прошла сквозь толпу и подошла к невесте. Он возложил на голову невесты кучу фарфоровых чашек.
— продолжала тетя Атин.
— Здравствуй, моя невеста!
кто пел Дутори,
кто сотворил наши сердца,
Здравствуй, сестра Зеби!
Тетя Зеби шла как мужчина и они вынули узелок изнутри. Тетя Зеби похлопала невесту по плечу, когда она завязывала узел.
— Будь счастлива, дочка!
Тетя Атин посмотрела по сторонам и продолжила.
— Здравствуй, здравствуй, невеста! Привет невесткам, которым друг от друга сладко и мед друг от друга!
У Ака Хакима нет брата, у него было три сестры. Все трое выстроились по двое, неся миски. К одной прикоснулись духи, к другой полотенце, а младшую Саиду коснулся платок…
Тетя Атин поправила платок невесты и с новой силой закричала:
— Здравствуй, здравствуй, невеста! Сало-о-о-ом соседям, которые служат с шестью ногами и семью руками, берут работу из руки невесты, а еду ей в рот кладут!
Я только что заметил, что моя мама здесь. Он побледнел в толпе и неуверенными шагами пошел к невесте. Даже когда он добрался до порога, он как будто подпрыгнул. В руке у него ничего не было. Однако он медленно поднялся по лестнице и приоткрыл фату на лице невесты. Женщины во дворе зашептались.
— Что они делают?
— О, если бы я не умер!
Кажется, тете Атин тоже надоело, она сказала:
— Есть чужие, пошша!
— Стоп, — сказала мама дрожащим голосом. Поспешно он стал вынимать серьги из ушей невесты.
— Хватай! — сказал он, держа серьги в руках невесты. Затем он полез в блюдце и достал большую золотую луну. Дрожащими руками он надел их обоих на уши невесты.
«Я собиралась,» сказала моя мать, глядя на мою тетю. — Это то, что я намеревался. — сказал он так и медленно наклонился и поцеловал невесту в лоб.
«Илойо, два старика!»
Красивая шаль была видна даже из-под фаты и как будто добавляла невесте красоты. Женщины в пригородах кричали в изумлении:
— У-у-у-у!- Это язык оригинала?
— Что, он потерял рассудок после того, как притворился?
— Таких соседей на свете не будет!
Лошадь, на мгновение смутившись, закричала во весь голос:
— Сало-о-м сестре, что сыновей, как мечи, растила, на свадьбах бегала, говорила луна, как луна, Хотам Той!
Мама протиснулась сквозь толпу и подошла к краю. Потом повернулся к невесте и счастливо улыбнулся… В глазах его стояли слезы.
Откир ХОШИМОВ
Из «Произведения мира».